Ясмина и сейчас помнила, как просияла мама. И как сама она гордилась своим великим братом. О судьбе Ясмины мама не спросила. Предназначение женщины было слишком хорошо известно. На обратном пути мама предупредила детей, чтобы ничего не говорили папа́. А то, дескать, это принесет несчастье.
– Эта Кучинотта та еще лгунья. – Виктор не сдержал улыбки. – Она сказала, что однажды я стану солдатом и буду сражаться за родину. В детстве мне это казалось самым лучшим, что может случиться. Но синьора ошиблась.
– И еще, что у тебя будет bella figlia[37]. Помнишь?
– Дочь? Нет, уже не помню.
– Да, она так сказала.
– А не предсказала ли она и нацистов? Может, я и до рассвета не доживу.
– Не говори так! Porta sfortuna! Накаркаешь несчастье!
Виктор встал, подошел к двери, проверил запор. Снаружи шумел дождь. Он вернулся, пробираясь на ощупь. Ясмина почувствовала на ладони тепло его руки.
– Farfalla. Прости меня.
– Тебе не за что просить прощения, Виктор.
– Когда кончится война, когда папа́ выйдет из тюрьмы…
– Ничего не обещай. Мы не знаем, что будет. Достаточно того, что ты меня обнимешь.
* * *
Далеко за полночь Мориц вышел во двор. Дул ветер, темные тучи разошлись, и сквозь них прорвался лунный свет. Дождь закончился, с крыш и деревьев срывались тяжелые капли. Мориц подошел к колодцу, осторожно спустил ведро, вытянул и напился свежей воды.
Он не мог спать. Роковые вести с фронта, близкая артиллерийская канонада и ощущение бессмысленности его пребывания в Африке не давали покоя. Сделает он здесь парой снимков больше, парой меньше – это ничего не изменит в исходе военной кампании. Офицеры знали, что миф об Африканском корпусе держится только на славе минувших дней, – так большое дерево, которое с виду еще крепкое, внутри давно прогнило и рухнет при первом сильном порыве ветра.
Мориц уже собирался вернуться в дом, но тут уловил какой-то звук. Походило на что-то животное. Темный зов из глубины, тяжелый, словно ниоткуда. Тихий звук растворялся среди других звуков ночи – совиного уханья, далекого волчьего воя – и потом снова вплетался в них. Но теперь в нем было что-то человеческое. Что-то почти забытое. Мориц глянул в сторону хлева. Какое мне дело, подумал он. Но его все-таки тянуло выяснить. То было и любопытство фотографа, и нечто большее. Нечто могущественное, но ускользавшее от его понимания.
Окошко хлева было темным. Звук исходил оттуда, едва слышный. Он двинулся к зарешеченному, почти слепому оконцу и заглянул внутрь. Мокрая паутина колышется на ветру. Холодная каменная кладка под ладонями. Не так много он мог увидеть в лунном свете, но потом глаза привыкли, и он различил, как что-то светлое двигается в темноте. Нагое тело, спина, плечи, мужчина или женщина, нет, мужчина
