МАРСАЛА
Я – Ясмина. Ее вытянутая в ночи рука – моя, ее Виктор – это мой Джанни.
– Виктор любил Ясмину? – спрашиваю я Жоэль.
– Да. Больше всех.
– Как сестру.
– Нет, и как женщину. Чтоб ты знала, моя мать была красавицей. Необыкновенной. Его-то любовницы были чаще всего очень обыкновенными.
– Но почему же тогда…
– Почему ему недостаточно было одной женщины? – Улыбка Жоэль ироничная и грустная. – Потому что он не мог найти себя. Если бы он получил одобрение отца, ему бы не пришлось искать признания женщин. И чем больше он крутил с женщинами, вместо того чтобы делать что-то полезное, тем меньше его уважал отец. И Виктор это чувствовал. И продолжал – из протеста и в поисках утешения. Заколдованный круг.
– Но Ясмина была к нему привязана, потому что знала, что он хороший, так? Потому что надеялась: если он поймет, что любим, то успокоится.
– Ты никого не можешь изменить. Если кто-то сам себя не любит, твоей любви ему будет мало. Это все равно что лить воду в ведро с дырявым дном. Сколько сверху дольешь, столько вытечет снизу.
Я знаю. Это как с Джанни. Мы все это знаем и все равно совершаем ту же ошибку. Снова и снова.
– Но вообще-то вопрос в том, – говорит Жоэль, – почему мы так долго продолжаем лить.
Хороший вопрос. У меня нет на него ответа.
– Ясмина всегда думала, что причина в ней. Думала, что не способна от него отлепиться. Знаешь, дорогая, некоторым людям привычное несчастье милее, чем неведомое счастье. Она не могла себе представить, что ее можно полюбить просто так. Безоговорочно.
– Тогда у них обоих, в принципе, была схожая травма?
– Некоторым образом – да. Но они-то этого не сознавали. И пытались разными способами усмирить боль. Ясмина цеплялась за него, он от нее убегал.
* * *
Когда Жоэль рассказывала мне о матери, я чувствовала Ясмину сквозь границы времени и культуры. Нас с ней связывали не привычные видимые нити – цвет кожи, язык или религия, – а невидимые. Яд отверженности, попавший в кровь Ясмины в раннем детстве, был не чужд и мне. Он тек и в моих жилах. Такое мы никому не показываем, наловчились скрывать, казаться взрослыми, сильными и независимыми, – и не замечаем, насколько отрава определяет нашу жизнь. Все наши поступки – это попытки заглушить горький привкус под языком. Но яд слишком давно в нас, избавиться от него не удается.
Мое детство не походило на детство Ясмины, не было в нем ни сиротского приюта, ни сводного брата, и мой отец – хотя ушел от нас рано – никогда по-настоящему не исчезал из моей жизни. После расставания с моей матерью он перебрался в Лос-Анджелес, звонил мне на Рождество и в день рождения. Думаю, яд в кровь впрыснул мне не он, отрава проникла в меня путем более интимным и коварным – от женщины к женщине, от матери к дочери. И моя мать понятия не имела, что делится со мной своим ядом, посланием, передаваемым из поколения в поколение с материнским молоком, – мужчины бросают нас. На них нельзя положиться. Женщинам надо выживать в одиночку.
