Вся ташкентская знать в бессильной злобе кляла этого «голодранца» — гончара.
А Мирхайдар, надев чистую белую рубаху, вместе со своими друзьями поспешил к мечети Бегларбеги. Там их уже поджидали ремесленники из махаллей Кодват, Сакысман, Себзар и Кукчи. Заполнив всю улицу, они двинулись к зиндану. Впереди шагал Мирхайдар, торжественно, уверенно, смело. По обеим сторонам улицы толпились прохожие, лавочники, арбакеши. Всем хотелось получше разглядеть прославленного гончара.
Вот и зиндан. В тюремном дворе, на бердоне, сидел, понемногу приходя в себя, Абдувахаб Шаши, накануне вытащенный из ямы. Мирхайдар бросился к нему, стиснул в объятиях. Поэт от слабости еле стоял на ногах, лицо у него было серое, как земля… И все же — словно освещенное изнутри. Снова опустившись на бердон, он благодарно поздоровался со всеми пришедшими.
Тюремщики будто куда-то попрятались, один Байтеват бесцельно слонялся по двору. Камбарали, увидев его, схватился было за нож — Шаши удержал его за руку, мягко сказал:
— Не троньте его. Он и сам узник зиндана. Должность тюремщика кормит его — вот он и привык к ней, и к этим мрачным стенам привык… Отпусти его на все четыре стороны — он уже не уйдет, незримая цепь приковала его к этому месту. Не будет зинданов — не будет и Байтеватов.
Во двор въехала арба, молодые парни подняли Абдувахаба Шаши под руки, бережно усадили на арбу.
Толпа тронулась в обратный путь. Впереди опять шел Мирхайдар, с просветленным лицом, высоко поднятой головой. На арбе, медленно следовавшей за ним, в чалме, с книгами под мышкой, сидел Абдувахаб Шаши и с ненасытной жадностью, как когда-то сам гончар, смотрел по сторонам. Пылкий, каленый ветерок бил ему в грудь, солнце кутало его в свои лучи, словно стараясь возвратить тепло, высосанное из его тела зинданом. Он смотрел с арбы на Мирхайдара, который вел на поводу коня: гончар казался ему выше всех ростом, ни дать, ни взять легендарный богатырь Рустам, который мог свернуть горы… Он смотрел на друзей гончара, простых тружеников, умельцев, — они шли плечом к плечу, могучие, отважные, жизни не жалеющие ради друга, — чистые, благородные души! Он смотрел на деревья — тяжелая их зелень лениво шевелилась под ветром, на искристо-голубое небо, и в груди его пело: свобода, свобода!..
Книги, которые он не выпускал из-под мышки, жестко упирались ему в бок.
Книги… А в них правда, которую не убить, не сгноить ни в каких зинданах.
Правда — непобедима.
