На второй день поездки, покинув розеттинские долины, мы добрались до гор. Окрестности еще не оклемались после кровавой бани, устроенной им германскими наемниками, распоясавшимися после знаменитой резни Мантуи. Повсюду пугали развалины обезлюдевших деревень, в городках размножились нищие, рассказывали о бандах мародеров, бушующих в полях, хотя будущий кардинал ни на какие опасности не обращал внимания. Весьма красноречиво он распространялся об итальянском искусстве, и в этой области был он не последним экспертом, цитировал абзацами из книги Джорджо Вазари, восхищался стилями и школами прошлого века, предпочитая напряжения воображения у Парминиани[3] совершенным красочным вуалям на холстах Корреджио, совершенно лишенным, по его мнению, метафизической тайны. Когда он спросил у меня мое мнение по данному вопросу, устыдившись собственным незнанием, я прикрылся хитрой формулой, что если речь идет о живописи, то я разбираюсь только лишь в том, что рисую сам.
– Эх вы, артисты-эгоисты, – засмеялся Джулио и быстро перевел разговор на тему европейской войны, что началась в Чехии с пражской дефенестрации[4] имперских послов, длилась уже около двадцати лет, а конца ей не было и видно. Где-то в пылу дискуссии у меня вырвалось определение "тридцатилетняя война", что чуткий Мазарини тут же заметил:
– А откуда, мастер, вы знаете, что она продлится только лишь тридцать лет?
Я не очень-то знал, что на это ответить, но в этот же миг раздался пистолетный выстрел и перепуганное ржание лошадей. Мы как раз двигались по безлюдному горскому ущелью, и надо же было такому случиться, что два наших охранника из нашего эскорта поехали вперед, приготовить сменных лошадей, а арьергард остался несколько сзади. Воспользовавшись этой оказией, банда из полутора десятков разбойников атаковала нас со всех сторон. Атаман и один из наиболее наглых оборванцев схватили лошадей за удила и остановили упряжку, другие же подскочили с тылу, чтобы грабить наш багаж.
Вот тут-то Мазарини меня страшно удивил. Он не проявил страха, наоборот, схватив нож в зубы и два бандолета в руки, открыл дверь, выпалил в атамана, потом сам вскочил на козлы, ножом вспорол брюхо второму бандиту, и схватил поводья в руки. Возница, тоже в горячей воде купаный, схватил мушкет – по счастью, заряженный – и выпалил по троим разбойникам, блокировавшим дорогу. Те, скуля, разбежались во все стороны. Рвем с места, теряя, как минимум, одного бандита, копавшегося в наших багажах сзади. А вот второй уже заполз на крышу, с наилучшим намерением запрыгнуть на спину будущему кардиналу. На что Джулио, как будто ведомый шестым чувством, перебрасывает поводья вознице, поворачивается и в самый последний момент шпагой парирует удар ножа, после чего сам делает укол. В окне вижу падающий труп. А тут сзади уже поспешают наши вооруженные охранники и остатки банды разбегаются по кустам.
