Ника сотрясала дрожь. Во рту стоял отвратительный металлический привкус. Он скорчился на диване, поджал к себе ноги, руки, давясь бесслезными рыданиями, сквозь которые прорывалось отчаянное:
– Мама! Мама…
Как ему хотелось сейчас снова стать ребенком, прибежать к ней, в ее теплые объятия, в ее руки, способные исправить любую беду. Чтобы она пожалела его, поцеловала, пообещала, что все будет хорошо. Он не может так больше, он хочет к маме.
Но его к ней не пустят…
Нужно было что-то делать, прекратить этот кровавый ужас. Ольга не убила его. Не смогла или не захотела. А он? Он смог бы убить ее? Пускай не спастись, но избавить мир от этого безжалостного монстра? Избавить самого себя от проклятого противоречия, надломившего ему душу?
Скорчившись на диване, Ник лихорадочно представлял себе, как отвинчивает металлическую ножку кровати, и, когда Ольга входит, выскочив из-за двери бьет ее точно в висок. И пусть потом врываются охранники, пусть вяжут его, убивают – все равно. Или не ножка, нет, тарелка… Можно разбить тарелку, выбрать острый осколок и всадить ей его прямо в горло, в сонную артерию.
Нет, нет… Он не сможет, господи, не сможет… Все они тут не зря презирают его и относятся, как к великовозрастному ребенку. Он жалкий слабак…
Но что, если… Да, он не способен ее убить, но ведь из этой ситуации есть и еще один выход. Ник вскочил с дивана, метнулся через комнату. Колени все еще гадко дрожали, да и всего его трясло от пережитого потрясения. Он осознавал, что движется хаотично, действует непродуманно. Но пульсирующее внутри напряжение, отчаяние, сдавливавшее горло, требовали делать хоть что-нибудь.
Мама не переживет… С ума сойдет от горя. Но что же делать? Иного решения нет. Он так больше не может.
Тарелка с недоеденными пирожными, оставшаяся с обеда, стояла на низком журнальном столике. Ник стряхнул сладости на пол, а саму тарелку, примерившись, грохнул об угол стены. Та разлетелась на куски – белые, с сине-голубой каймой. Опустившись на четвереньки, Ник принялся шарить по полу, подбирал осколки, разглядывал их, рыча от досады, расшвыривал в стороны. Пока наконец не отыскал нужный – сектор почти правильной формы с острым, как бритва, краем.
Он сел на пол, привалился спиной к стене, дернул вверх левый рукав рубашки, а в правой руке зажал осколок. Перед глазами мелькнуло мамино озабоченное лицо, глаза ласковые, как весеннее солнце. «Ники, не глупи. Ну что ты?» – мягко произнесла она. Затем вместо мамы появилась Ольга, сказала: «Мне, правда, жаль». И ее отстраненный нечитаемый взгляд как будто потеплел.
