Але-оп! В конце концов меня спас Питер. В нем полно и акробатов, и клоунов, и гимнастов. В нем ручные, бывшие дикими звери, и обмелевшие моржи, и грустные слоны с пыльными ушами, и затрапезные жонглеры, и одетые в человеческое, обезумевшие от шизофрении мартышки, и тигры с желтыми зубами, и никому нет дела до пантеры с хлыстом вместо позвоночника. И этот запах! Этот восхитительный болотно-пасмурный запах вечно недовольных, прекрасных, на бровях висящих облаков. В Питере есть мосты, с которых можно прыгать – клевый трюк под куполом неба, кстати. В Питере есть театры, и есть Ленсовета, и Петроградка, и жил Пушкин – главный фокусник России. Фокус-покус с Дантесом ему откровенно удался, и никому до сих пор не переплюнуть. Ура! А главное, в Питере есть ЦЫРК! Я пришла туда однажды. Оделась парадно – не помню во что, кроме красных вязаных гетр вровень коленке. И села где-то на верхотуре. Приготовилась преодолеть в себе комплекс детства. И через минуту уже ревела, глядя на арену. Мне жалко. Жалко всех, кто там внизу. Я не понимаю, как можно любить цирк. Любить арену, на которой каждую секунду происходит коитус со смертью или насилие над животными. Иосиф Бродский в «Рабочей азбуке» на букву Ц:
Кто, смеясь и хохоча,
Лезет в пасть к зверюге?
Мы глядим на циркача
И дрожим в испуге.
Я не понимаю, зачем все это. Зачем смеясь и хохоча. Зачем вообще лезть. Зачем нужна пасть этой самой зверюге, если зверюга ее не использует по назначению, как того хотела природа. А зачем глядеть на это, не понимаю особо. Мне понятен только наш первородный по этому поводу страх. Помилуй боже, с обеих сторон затея нелепа. Тигру намного естественней откусить эту окаянную голову, а не лизнуть ее меланхолически-обдолбанно. А дрессировщику не может не приходить вопрос: где тигру лучше – с ним или в джунглях?
Я не могу притворяться. Ай кэнт претенд. Оставьте меня в покое. Мне не смешно в цирке и всех жалко, включая дядечку-конферансье за то, что он красит волосы в грязно-коричневый.
И вот так в тесной крови вязаных гетровых чулок я сидела и умирала от отчаяния. А когда на арену вышли клоуны, буквально захлебнулась слезами, и на меня с удивлением посмотрели. Гримасы улыбок и дуги печали вместо бровей. Картофельное красное месиво там, где живет нос. И мешки одежд, и кувалды шуток. Искаженный нечеловеческий голос. И главное – дебильный расплескивающийся взбрызг тарелок и барабанная дробь после каждой неловкости, как зачет – еще одно очко заработал. Шар в лузу. Интересно, кто-нибудь из них понял однажды, что их любят за то, что они выходят на арену умирать? Они выходят на арену умирать, и всем смешно. Наверное, это смешно, раз смеются стада́. Из клоунов спасся только Полунин. Ему удалось воспарить над нами, предварительно разметав свое сердце по арене и по лицам тех, кто пришел наблюдать над его невозможностью быть таким, как все. Полунин – небожитель.
