Что за хуйня случилась на этот раз? А то и случилось, что Мотька — хороший человек. Я же всегда любила парней, совершающих подвиги. А какие подвиги в наше мирное время? Ну вот например, притащить в Питер больного старика и ходить с ним по инстанциям, восстанавливая бумаги, стоять в очередях с 8-и утра, выслушивать хамских теток, говорить «нам назначено». С трудом я представила себе бравого жеребца Мотьку, который смиренно склонивши голову, протягивает какие-то бумажки, в какое-то окошечко, со словами «нам назначено на одиннадцать»… и если это не подвиг, то значит, я ничего не понимаю в подвигах. Вот за что я вечно попадаю в хуйню? За морализм!. За высокую планку хорошести.
И в чем тогда хуйня? В том, что все мои друзья и все мои мужики — хорошие?
Да нет никакой хуйни. Все — правильно.
И вокруг меня Питер и чудесное летнее утро.
Дальше я шла к мосту, совершенно уже веселая.
Шла и смеялась, представляя себе, как сейчас сидит на золотом унитазе, смотрит голубыми глазами на Стрелку Васильевского острова и кроет меня последними словами, Хороший Плохой Парень — мой друг Мотька Дарман.
Нью-Йорк 2019
Бога нет. Только Дарвин с обезьянами. Обезьяна реальность — все остальное ложь. Русского бога Исуса Христа нет. И нет польского Езуса с темным лицом, там, в костеле. И того, который Исаака, Аврааама и Иакова, невидимого, с детства знакомого, тоже нет. Его нет в первую очередь, потому что он был раньше других. Ну вот — значит нет бога и некого попросить. Обезьяну не попросишь. И этого плоскомордого конвоира тоже не попросишь. А почему его-то не попросить? Он все же не обезьяна — человек.
— Слушай, ты человек или нет? Дай обнять!
— Не положено.
— Но ведь завтра тебя вот так поведут. Ты же знаешь — сегодня вы нас, завтра мы вас. И твою бабу не пустят, тебя обнять на прощание. Гляди, у меня ж ничего нет!
Она скинула свой счетоводский чесучовый пиджак прямо на дорогу, осталась в черной юбке и серой блузе. Что-что, а уговаривать она умела — должность ее называлась «агитатор». Через пару минут парень немного подтаял с левого бока, там где сердце, и посторонился. Ну вот. Можно припасть последний раз, потрогать губами пуговицы на гимнастерке, шею, щеку, шетину… а потом уже поцелуй. Долгий, последний. Больше они не увидятся. Она знала это точно, неизвестно откуда, но знала. А нужно было делать вид, что увидятся.
— Как только можно станет — ты сразу напишешь, да? Вас сейчас уведут, но куда то ведь вас приведут, правда?
