Я даже не представляю, сколько раз я ходил смотреть на это, но, если бы я знал, я бы обязательно сказал тебе, потому что теперь я намерен рассказать тебе все.
Все закончилось, только когда машину убрали. Однажды я спустился к пирсу и обнаружил, что ее нет. Я хочу объяснить, что я тогда почувствовал. Злость – да, я, несомненно, был зол. Но еще я почувствовал какое-то отчаянное разочарование, которое продолжало бурлить во мне еще долгое время. Я не знал, как мне избавиться от него.
Мне понадобились все эти годы, чтобы понять.
Не кажется ли тебе странным, что я не находил смысла в деньгах с тех самых пор и никогда не умел их тратить, кроме как на то, что было действительно необходимо? Я получаю довольно много, но это меня не волнует. Большую часть я просто отдаю. Возможно, ты с самого начала знала, что я тебя не слушался и ходил к пирсу, потому что однажды ты сказала: «Я все знаю». Меня это взбесило. Мне нужны были секреты, что – то, что было бы только моим и никогда – твоим.
Но сейчас мне нравится разговаривать с тобой. Я хочу, чтобы ты все узнала, и если у меня до сих пор и есть секреты, – а они есть, – я хочу поделиться ими, но только с тобой. И теперь я могу выбирать, рассказывать ли тебе вообще что-то, и как много, и когда. Теперь решаю я.
Декабрь, утро четверга. Шесть тридцать. Еще темно. Туманно. Эта зима была больше похожа на осень – теплая, влажная и гнетущая.
Анджела Рэндалл не боялась темноты, но, возвращаясь домой в это хмурое время после тяжелой смены, она находила густой, словно эктоплазма, туман пугающим. В центре города жизнь уже начиналась, но огни, которые зажигались тут и там, казались далекими: маленькие мерцающие островки янтаря, которые не создают ни тепла, ни уюта.
Она ехала медленно. Больше всего она боялась велосипедистов, внезапно возникающих перед ней из тумана и темноты, обычно без отражающих полосок на одежде, а зачастую даже без фонарей. Она была умелым, но неуверенным водителем. Жуткий страх – не врезаться в чужой автомобиль, а переехать велосипедиста или пешехода – постоянно преследовал ее. Ей пришлось переступить через себя, чтобы научиться водить в принципе. Иногда ей казалось, что это был самый храбрый поступок в ее жизни. Она знала, какой ужас, и шок, и скорбь приносят аварии на дорогах тем, кто остается жить. Она все еще слышала стук в дверь, все еще видела очертания шлемов полицейских за замерзшей стеклянной панелью.
Ей было пятнадцать. Сейчас ей пятьдесят три. Ей было трудно вспомнить свою мать живой, здоровой и счастливой, потому что те образы навсегда вытеснил другой – любимого лица в синяках и швах и маленького худого тела под простыней в холодном синевато-белом свете морга. Не было больше никого, кто мог бы опознать Эльзу Рэндалл. Анджела была ближайшей родственницей. Они вдвоем составляли крепкий союз и были всем друг для друга. Ее отец умер до того, как ей исполнился год. У нее не осталось ни одной его фотографии. Ни одного воспоминания.
