Они вышли на «трассу» — грунтовую дорогу, скованную с обеих сторон сосновым бором. Перед желтой автобусной остановкой колыхался прогретый воздух. Си Унь вытерла лоб тыльной стороной ладони: день будет жарким.
— Садись — сказал Иван, поставив на скамейку сумку.
Си Унь послушалась.
Иван отошел к расписанию: деревянной табличке, прибитой ко вкопанному шесту.
— Ну, скоро? — капризным голосом окликнула Си Унь.
— Через пятнадцать минут должен быть, — неуверенно отозвался Иван.
Раздались шаркающие шаги, Си Унь повернула голову. К остановке подошел старик в толстом костюме и зимнем картузе. В одной руке — лыжная палка, переделанная в костыль, в другой — авоська.
— Ванек, здоров.
— Утро доброе, Ефимыч.
Ефимыч беззубо улыбнулся, глядя на Си Унь.
— А енто кто?
— Енто сестра моя, — подстраиваясь под манеру старика говорить, сообщил Иван. — Маруся. Сержант. Приезжала меня проведать.
— Серджант, — восхитился Ефимыч, опускаясь на лавку рядом с Си Унь. — Енто дело.
Он искоса смотрел на девушку и все улыбался.
— А ты, Ефимыч, куда лыжи навострил?
— Ииих, Ванек! Ды в больничку, куды ищщо. Болит, проклятая.
Он вытянул ногу, точно бахвалясь. Си Унь невольно улыбнулась.
— Серджант, енто дело, — повторил старик, легонько коснувшись руки девушки. — Когда Анперия наша воюя, когда Тредья Меровая грямит вовсю, пиндосы ебаные, да кеберпанки эти нападают, життя не дают.
— Мы победим, дедушка, — сказала Си Унь.
На глаза старика навернулись слезы: девушке стало не по себе.
— Уж победите, родненьки, уж победите, поджалуйста, — взмолился Ефимыч. — А то ж придут кеберпанки эти сраные, хлеба нашы сытные отнимут, да женщин да мужчин да старух да стариков да детей изнасилуют.
Си Унь бросила на старика быстрый оценивающий взгляд: ей показалось, что он … ерничает.
— Ефимыч, как Авдотья Макаровна?
— Иииих, Ванек! Болея.
«Где же автобус?», — тоскливо подумала Си Унь.
Старик принялся чертить что-то в пыли. Девушка присмотрелась и оторопела: Ефимыч чертил свастики, буквы SS и Wolfs. Почуяв внимание «серджанта» Ефимыч мигом стер чертежи здоровой ногой.
— Ванек, а ты слыхал-то?
— Что, Ефимыч?
— Поджар то, Сосновая Горка-то запылала.
— Да ну?
Си Унь вспомнила мясных мух, залитое бензином лицо солдата.
— Вот те и да ну. Глядишь, и деревня наша сгорит к ебани матери.
Старик вдруг откинулся назад, упершись в стенку будки, и расхохотался, показывая голые десны.
— А дыма не видно, — равнодушным тоном сказала Си Унь.
— Дык ветер-то в обратную сторону был, к Кириллограду вся гарь направилась. Каб в нашу сторону ветер, дык уж сгорела бы деревня к хуебене матери. Только косточки б осталися.
