Мы выступали и отдельно, как «Блюзология», и как бэк-группа шотландской певицы Изабель Бонд, которая переехала в Германию из Глазго. Это была забавная миловидная темноволосая девушка, которая материлась как сапожник – впервые я слышал такое от женщины. Она пела обычные песни, но меняла в них слова на непристойные. И на моей памяти она единственная, кому удавалось с легкостью заменить «Хочу называть тебя милым моим» на «Хочешь, мы вместе поонанируем».
Я же был невинен как дитя. Редко пробовал спиртное и по-прежнему не интересовался сексом, в основном потому, что умудрился дожить до девятнадцати лет без каких бы то ни было о нем представлений. Кроме сомнительного отцовского предупреждения, что от мастурбации я ослепну, никто и ничего не рассказывал мне о физической любви, не объяснял, как себя вести и что делать. Я не знал, как происходит половой акт и что такое оральный секс. Наверное, я единственный музыкант-англичанин шестидесятых, который работал на улице Репербан, при этом оставаясь девственником, – и это в одном из знаменитых злачных мест Европы, куда народ приезжает, чтобы удовлетворить самые дикие сексуальные желания. Но самая большая вольность, какую я себе позволил, – купил в местном универмаге пару расклешенных брюк. Меня интересовали только выступления и походы в немецкие музыкальные магазины. Я был одержим музыкой и страшно амбициозен.
В глубине души я понимал, что «Блюзология» – не вариант. Очевидно было, что мы недостаточно хороши. От малоизвестных блюзов мы перешли к композициям в стиле соул, которые в середине шестидесятых исполняли почти все английские рок-энд-блюз-группы – In the Midnight Hour, Hold On I’m Coming. Но The Alan Bown Set[59] или Mike Cotton Sound[60] играли их лучше нас. Были вокалисты лучше Стюарта и, уж конечно, клавишники лучше, чем я. Как пианист я хотел стучать по клавишам в стиле Литл Ричарда, но, если вытворить такое на электрооргане, считай, весь день испорчен. Мне не хватало технических знаний для того, чтобы играть на органе правильно. Сложнее всего было с «Хаммондом B-12», который громоздился на сцене в клубе «Фламинго» на Уордор-стрит, – огромное деревянное сооружение наподобие комода, все в переключателях, рычагах, ручках и педалях. Конечно, Стив Уинвуд[61] или Манфред Мэнн заставили бы этого монстра стонать, кричать и петь сложные арии. Я же боялся к нему прикасаться, потому как понятия не имел, что с ним делать. Даже маленький «Вокс Континентал», на котором я играл, технически для меня представлял собой минное поле. Одна клавиша у него имела обыкновение залипать, и однажды это случилось прямо во время выступления в клубе «Скотч оф Сент Джеймс». Я играл Land of a Thousand Dances, и вдруг мой электроорган разразился диким воем – как будто люфтваффе вернулось из прошлого и решило дать еще один шанс операции «Блиц». Группа, дабы не пасть в грязь лицом, бодро продолжала «танцевать в аллее с милой Лорелеей» и «кружиться в пляске с Люси из племени Ватуси». Я же истерически пытался исправить положение и уже собирался звонить в службу спасения. Но тут на сцену поднялся Эрик Берден, вокалист группы «Энималс». Технических знаний у него явно было куда больше, чем у меня, – их клавишник Алан Прайс гениально играл на «Вокс Континентал». Эрик шарахнул кулаком по органу, и клавиша вернулась на место. «У Алана такая фигня постоянно случается», – объяснил он и спрыгнул вниз.
