— Ладный, — согласился Скочиковский и снова покосился на крестик. — Было б железо…
Шаненя молчал. Знал натуру Скочиковского. Теперь надо не торопиться: купец, сам на крючок возьмется, как пескарь. Он нисколько не лучше других — падкий на злато. Шаненя завернул крестик в тряпочку, положил ее за пазуху и тяжело поднялся со скамьи.
— Жаль… Придется в Мозырь ехать, там, сказывают, железо купить можно. А вот дорога далековата… — Шаненя помял в руках картуз и посмотрел на дверь.
— Нету, — повторил Скочиковский. — Все, что было, отослал в Несвиж… А сколько тебе надо?
— Пудов пятьдесят.
— Ошалел! — Скочиковский схватился за голову. — Столько не найду. Я казне задолжал двести сорок пудов.
— Отдашь на пятьдесят меньше. Тебе казна, пане, в печи не заглядывает.
— Дурень! Казна глаз не спускает… Посиди, Иван, — Скочиковский показал на скамейку. Он вытянул из шуфлядки бумагу, разгладил ее на животе ладонью, что-то высчитывал, прикидывал, почесал затылок, заросший длинными курчавыми волосиками. — Может, малость и наскребу.
— А чего не наскребешь, пане! Я не даром. Златом платить буду. Ежели желаешь, весь расчет соболями произведу через неделю-две. Мое слово твердое.
— Знаю, не хвались, — махнул Скочиковский, сворачивая в трубочку бумагу. — Ты мужик надежный, и дела с тобой вершить можно спокойно.
— Господь с тобой, пане! — Шаненя снова полез за пазуху.
— Гляди только! — Скочиковский приложил палец к губам.
Шаненя вышел за калитку и облегченно вздохнул. Шагал и думал: все делает всесильное злато. Купец отца родного может продать за него, а что касается ойчины, то говорить не приходится. Знает, что голову под топор ставит — Указ сейма нерушим и свят. Из его, Скочиковского, железа в Несвиже теперь пушки льют да ядра, а потом из этого железа по мужицким загонам палить будут. Все знает купец. Велика и неуемна жадность к наживе, если свою веру продает, как пирожок с капустой. Поговаривают, что Скочиковский возле Пины в болотах много нашел железа и теперь собирается там ставить железоделательные печи. А чего не ставить? Железо теперь в дорогой цене. Куда ни повези его — хоть в Московию, хоть в Оттоманскую империю, везде купят, и кланяться будут в ноги, и еще просить. Единственное, что заставляет думать пана — нет работного люда. А те, кто есть, разбегаются. Теперь мужики ни денег не хотят, ни привилей…
Вошел в сени — никого. Дверь в хату раскрыта. Показалось Шанене, что всхлипывает кто-то. Прислушался, заглянул не заходя. Видит, сидит Устя на лавке, уткнулась лицом в угол, закрывшись руками. Поодаль стоит Алексашка, мнет подол рубахи.
