— Крамольные мысли водвоя опаснее. Тот же бунт.
В саду тонко засвистела иволга. Лука Ельский прислушался, распахнул окно. В комнату влетел теплый ветер, пахнущий свежим сеном — за Пиной мужики косили луга. Из окна видна серебристая гладь реки, мост, узкий и шаткий, часовой с алебардой. Ельский прошелся по комнате, заложив за спину короткие руки. Тихо ступая по мягкому ковру, смотрел на носки своих сафьяновых сапог и говорил:
— Жалкие банды схизматиков, что прячутся в лесах, — не угроза для Речи Посполитой. В Несвиже стоят уланы и пикиньеры пана воеводы Валовича. Гетман Радзивилл нанял в Нидерландах рейтарское войско. Его ведет немец Шварцох, который был на службе у герцога Саксен-Веймарского и участвовал в штурме крепости Аррас под знаменами маршала Фабера. — Войт поднял палец и многозначительно кивнул: — Это что-то значит!
Лука Ельский остановился посреди комнаты, прислушался. Ксендз Халевский тоже услышал далекие людские голоса.
— Что это? — войт взял звоночек.
И тут же со стороны ремесленного посада послышался гулкий выстрел.
— Что такое?! — закричал войт.
Мимо раскрытого окна промчались стражники. Выхватив из ножен саблю, дал коню шпоры капрал Жабицкий. Вскоре к дворцу подкатил дормез. Гайдуки внесли в покои сомлевшую пани. С пистолью в дрожащей руке обессиленно опустился в кресло граф Гинцель. Прикусив губу, ксендз Халевский покосился на войта: «Нет угрозы для Речи Посполитой… нидерландские рейтары… знамена маршала Фабера…» — и презрительно сплюнул через окно.
Пани долго приводили в чувство. Наконец она раскрыла мутные глаза, окинула всех безумным взором и снова сомлела. Ей положили на голову холодную повязку и дали настой валерианы. Графу Гинцелю поднесли кубок вина. Жадно выпив его и отдышавшись, рассказывал, поглядывая на войта и ксендза Халевского.
— Я не знаю, сколько их. Может, три сотни, может, пять. Рано утром с гвалтом и шумом они влетели во двор на конях, повесили сержанта и запрудили маенток… Мне ничего не оставалось делать, и я предложил басурману выкуп. Он этого и хотел. Выгреб из шуфлядки до единого талера, взял золотой крестик и перстень с алмазом и только тогда выпустил меня из моего маентка! — граф Гинцель сверкнул влажными глазами и, повысив дрожащий голос, повторил: — Из моего маентка!
Худые ладони графа с длинными пальцами и синевой под ногтями судорожно вцепились в подлокотники кресла.
— Кто он? — покусывая губы, процедил войт Лука Ельский. — Он не назвался?
