. Но надо как-то иначе все это изучать. Историю надо
пить, как источник, как родник живой воды.
Глеб как будто угадал мысли Феди.
— Кто не видел Волги, тот не знает России. Есть такие реки. Таков Рейн. И странно, что ни один писатель, ни один русский художник не изобразил Волгу. Ее нет в нашем искусстве. Ведь не некрасовские же завывания передают это!
Да, вот опять Глеб прав. Какой он тонкий, какой умный человек!
Но зато, когда Федя пытался рассказать Глебу свое, тот часто не понимал, и он обижался.
Когда они приехали в Камышин, Федя показал ему дом, где была булочная и где жил дядя Витя. Он рассказал ему, какая там ужасная кровать, какие там золотушные, кривоногие дети, которые объедаются конфетами.
— Да, да, конечно, это провинция. Русская провинция. Но ты думаешь, что это только у нас так? Знаешь, кто самые ужасные, самые мелочные буржуа? Французы! Зефирные французы. Да, да.
Но Федя был недоволен такой репликой. Глеб не понимал, что здесь — рана, его рана, а у Глеба этой раны не было.
То же было, когда Федя, уже на хуторе, свел его в лес, к прудам, где и в этом году, как и тогда, старая утка выводила своих утят, по-матерински тихо крякая.
— Да, утка, действительно. Интересно.
Опять Глеб ничего не понимал. Или Федя не умеет рассказать. Утка — это его счастье. А у Глеба было другое, совсем другое. Он не умел быть счастлив оттого, что утка так тихо и успокоительно крякает. Но вдруг Глеб подозвал Федю. Они подошли к маленькому пруду. Старинные тополя, такие старые, что угадывалась гнилая древесина, нависали над прудом. Пруд был совсем черный и неподвижный и почти весь зарос белыми водяными лилиями.
— Ты посмотри на эти лилии. Как они хороши! Они почти как люди, как глаза.
Они долго стояли и смотрели на лилии.
— Вот я сказал: глаза. Но это неверно. Шварц говорит, что цветы — это не что иное, как половой орган, и это гораздо глубже, чем назвать их глазами.
У Феди даже мороз пробежал по коже. Он угадывал мировые, таинственные связи, в которые и он был втянут, но не знал еще как.
И опять Глеб был выше, умнее его. Ему стало стыдно за утку, и ему уже показалось, что кряканье уток — очень обыкновенная, ничем не замечательная вещь.
Теперь по вечерам на балконе зажигали лампу, и все садились вокруг стола и читали. Раньше, в прежние годы, этого не делали: каждый сидел у себя. А теперь сидели вчетвером: Боба, Нелли, Глеб и Федя. Никто не мог бы сказать, что случилось в семье, но в семье что-то случилось, и теперь все могли сидеть вместе, и даже мама садилась с чулком, немножко удивленная этому счастью.
