Подняла руку «министр» — Агафья Даниловна.
— Дай я скажу по существу, Василий Сергеевич.
Она встала, поправила прядь темнорусых волос, выбившуюся из-под белого нарядного платочка, обвела всех спокойным взглядом разумных чистых глаз и сказала уверенно и веско, будто отрубила:
— Я, товарищи, так считаю. Степан Егорович работал плохо. Если он не желает оставаться в колхозе на рядовой работе — пусть уезжает. Не к лицу нам его уговаривать. Обойдемся и без него. Предлагаю так записать: «Отпустить бывшего председателя Кошелькова за ненадобностью».
Мальков гулко ударил в ладоши. В заднем ряду кто-то восхищенно рявкнул густым басом:
— Ай да «министр»! Сразу точку поставила!
Семен Прохорович, колхозный садовод и парторг, погладил седой клинышек бородки, сказал, не вставая с места:
— Я поддерживаю Агафью Даниловну! Мысль глубоко правильная у нее!
Кошельков вынул платок и вытер совсем уж мокрые лоб и лысину. Шорников искоса взглянул на него и сказал, обращаясь к собранию:
— Будем считать предложение Агафьи Даниловны принятым? Так?
Раздались аплодисменты.
— Закрываю собрание!
…Домна Григорьевна и Ленька сидели за столом, накрытым чистой скатертью, и играли в подкидного дурака. Радиоприемник, стоявший в углу, рядом с большим фикусом в кадке, передавал концерт из Москвы.
Ленька был весь поглощен игрой, а Домна Григорьевна думала о муже, ушедшем на собрание, слушала низкий, страстный голос знаменитой певицы, навевавший тревожную сладкую грусть, — и на душе у нее было смутно.
Ленька покрикивал на мать:
— Мам, ну, кидай же карту! Нельзя так долго думать, мам!
Вошел Степан Егорович и молча стал снимать ватный пиджак.
Домна Григорьевна взглянула на его хмурое лицо и спросила, не скрывая своей радости:
— Не отпустили?
Степан Егорович зло передразнил ее:
— «Не отпустили»!.. Руки коротки!.. Отпустили, конечно!.. Завтра выписку получу.
Домна Григорьевна часто заморгала длинными ресницами, потом встала и, громко всхлипнув, пошла за занавеску, где стояли кровати.
У Леньки стало кривиться лицо. Он бросил карты на стол и тонко заскулил.
— А ну вас всех к лешему в болото! — выругался Степан Егорович и, сорвав с гвоздя ватник, выскочил на улицу.
Была уже ночь. Звезды подернулись облачной дымкой. Дул сильный ветер — знобкий, ледяной, но уже по-мартовски влажный.
Кошельков шагал, сам не зная, куда он идет, и на душе у него было нехорошо. Ах, как нехорошо было у него на душе! Он вспомнил собрание, выступление Агафьи Даниловны, слова Малькова. А после собрания? Когда он спустился с крыльца и подошел к Малькову и Семену Прохоровичу, толковавшим о колхозных делах, — без всякого умысла подошел, просто поговорить, — они сразу замолчали, и Мальков так на него посмотрел, что ему, Кошелькову, ничего не оставалось делать, как только крякнуть и уйти.
