* * *
Здание Совета было такой же хижиной, как и все остальные постройки в столице, и отличалось только чуть большими размерами. В центре хижины находился обеденный стол. Он был круглым, и поэтому правителям не приходилось спорить, кто должен восседать на первом месте, а кто на последнем. Все пятеро уже сидели за столом и сердито смотрели на Лукино и Алладина, негодуя на их опоздание. Приятели приветствовали правителей и уселись на свободных сиденьях.
Экзарх громко хлопнул в ладоши, и в комнату тут же вбежало трое слуг, которые водрузили на середину стола огромный чан с каким-то дымящимся варевом.
Лукино покосился на Алладина и предостерегающе поднял бровь: нельзя было сразу приступать к пище, это было бы явным нарушением этикета. Сначала нужно было насладиться запахом пищи, а потом выловить из чана какой-нибудь кусок и предложить его сидящему напротив. Этим правители показывали, что думают прежде всего о других, а не о себе.
Алладин ловко выхватил самый жирный кусок и принялся засовывать его в рот Мардоку. Тот делал то же самое, но оказался гораздо проворнее, потому что успел укусить Алладина за пальцы. Свои же пальцы он не только уберёг, но ещё и вытер о волосы юноши. Одним словом, начало трапезе было положено хорошее.
Выполнив долг приличия, все начали активно расправляться с едой. Правители громко чавкали, блаженно похрюкивали и жевали каждый кусок на добрых пять минут дольше, чем это было необходимо – все они были уже стары, сказывалось почти полное отсутствие зубов.
Правила этикета запрещали отвлекаться во время еды на разговоры, поэтому языки начали работать только тогда, когда переполнились желудки. Начало беседе положил экзарх Аро. Он возблагодарил туманы Чёрных Степей за милость, а потом попросил Алладина рассказать что-нибудь о своей жизни.
– Я не знаю, что вас интересует, – начал Алладин. – Те места, откуда я прибыл, резко отличаются от вашей страны. Это великий круглый мир, где солнце золотит вершины гор, где земля просторна, свободна и открыта на многие тысячи километров...
Три прокуратора вдруг заволновались и закричали, что никому не позволено говорить грешных слов о солнце. Военачальник Мардок гневно насупился, но промолчал, потому что был человеком действия, а не слова. И только в глазах экзарха Аро вспыхнул живой, неподдельный интерес. Резким окриком он оборвал причитания старцев и сказал, что никакого греха в словах Алладина он не усматривает, ведь всем известно, что безумцы не могут грешить. Пусть, мол, этот отпрыск Чевелоков говорит всё, что считает нужным, а потом мы – он, конечно, имел в виду себя и Мардока – осмыслим его бред и найдем в нем рациональное зерно.
