— Нет, Леша. Ты мне не говорил. — Ольга судорожно глотнула. — Никогда.
— Скажу вот, теперь. Ты не злись, если резко. Просто, подумай хорошо. Обещаешь?
Она молча кивнула, яростно сминая в руке тисненую бумагу салфетки.
— Ты не хочешь никак думать, что ты, прежде всего — Человек. Женщина. Красивая, обаятельная, талантливая. В тебя тоже кто-то быстро заронил этот вечный «фашизм отрицания», неосознанно, не со зла. И ты, не сопротивляясь, приняла его. Тебе внушили, что ты — обуза, что тебе нельзя любить саму себя, и другим невозможно будет тебя любить никогда! Что ты просто кусок деформированного мяса, не раздавленного поездом до конца! Кто это сделал, ты, конечно, не знаешь?
— Почему? Знаю, — наклоняя голову низко, почти к самой столешнице, сдавленно прошептала она. — Моя бабушка. После операции она не отходила от меня. Дежурила в больнице и ночью и днем. И то утешала и успокаивала, то причитывала в голос, надрывно: «Ах ты, моя кровинка, Оленька моя, кому же ты теперь такая будешь нужна?!» — в ушах до сих пор ее причитания стоят. Но… Она же так любит меня, Леша! Мне же ее кровь переливали два раза! Как же так?!
— Я не говорю, что она ненавидит, разве об этом речь!! Но у нее тоже было, что-то свое подавленное, закопанное в глубине, искореженное… Это «что- то» причиняло ей боль, такую, что она могла избавиться от нее, лишь горстями передавая тебе.
— Может, ей просто казалось, что, преподнося горькую истину, она убережет мою душу от тех разочарований, что испытала когда-то сама? — осторожно возразила Ольга.
— Нет. Так не оберегают. Это обыкновенное уничтожение. Она душу тебе сломила. Хорошо, что не весь побег. — Лешка горько усмехнулся. — Выправим.
— Она и сама слишком много страдала в жизни. Дед рано умер, оставил ее с четырьмя детьми на руках. Она еще была молодая… К ней сватались. Работящая была, дом сверкал. Многим хотелось иметь такую хозяйку у себя под крылом.
— И что же? — Лешка сосредоточенно тер донышко округлого фужера чистым полотенцем.
— Она не шла. Детей жалела. Не хотела, чтоб они обузой кому-то были. Или чтобы кто нибудь им указывал, куда сесть или встать. Так она мне говорила.
— Может быть, и правильно она все говорила. Только вот, думала немного иначе. И задавленное желание в ней трепыхало, как бабочка. Если бы отпустила его на волю, ей бы легче было. Ведь можно было и просто жить. Детей растить, не как обузу, а как отражение свое. И продолжение. Как частицу себя. И любить еще кого-то. Просто — любить. Ей ведь и этого хотелось, наверное, а, Оль?
