«Ты ведь хотел сказать „мертвым“, верно? – подумала Анжелика. – И совершенно правильно сделал, что не поделился с ней этой догадкой, верна она или нет».
И Анжелика поспешно, чтобы не дать Пламтри задуматься над заминкой Кокрена, спросила его:
– Почему Дженис называет вас Костылем?
Кокрен взглянул на тыльную сторону правой кисти руки и неловко рассмеялся.
– О, это прозвище из детских лет. Я вырос в виноградном краю, много помогал в винодельнях, а когда мне было десять, в погребе при мне сломалась подпорка у бочки зинфанделя, и я чисто автоматически кинулся вперед и попытался удержать ее. Бочка сломала мне ногу. Виноделы называют эти подпорки костылями, и смотритель погреба сказал, что я пытался заменить собой костыль.
– Отлично подошло бы имя Атлант, – заметил Кути.
– Или Чурбан, – добавил Мавранос, отступив от телевизора. – Анжелика, вы с мисс Пламтри можете лечь на кровать возле ванной, где уиджа, только коробку из-под пиццы уберите оттуда; она пусть ляжет со стороны ванной, подальше от тела Крейна, и мы привяжем к ее ноге пару пустых банок, чтобы услышать, если она встанет ночью. Кокрен пусть спит на полу с этой стороны, между кроватью и стеной. Кути – у окна, а мы с Питом будем дежурить по очереди с оружием; ах да, оружие будет у меня, а Пит сможет быстро меня разбудить. Не позже пяти часов мы выметаемся отсюда.
– Если телевизор снова врубится ночью, – с нарочитой робостью сказал Кути, вздохнул и закончил: – Пристрелите его.
– Уверен, что это мои руки сделать смогут, – ответил Пит.
Ощущения, воспоминания и сны Валори всегда были черно-белыми, с редкими вкраплениями псевдокрасного и голубого, мерцающими в мелкозернистых муаровых разводах, как тепловые миражи, и всегда они сопровождались барабанной дробью или стуком, которые, как она понимала, являлись усилением какого-то фонового шума, присутствующего в фонограмме, или, если звука, который надо было бы усилить, не было, самым произвольным образом накладывались на происходящее. В ее сновидениях никогда не было каких-либо фантастических или даже неточных элементов, помимо постоянной навязчивой партии ударных, – они были просто повторным воспроизведением памяти – и один сон, без сомнения принадлежавший ей, всегда был неизменным, и все личности Пламтри воспринимали вместе с ней по меньшей мере его последние секунды.
Ее мать носила сандалии с подошвами, вырезанными из автомобильной покрышки, но в сновидении они громко и отрывисто стучали по бетонному тротуару, являясь чем-то вроде ведущего ритма регги для маленьких башмачков и коротких ножек Пламтри.
