Она уже давно привыкла к этим его (хотя и нечастым) ностальгическим приступам, когда он рвался то на Крылатские холмы к зарослям сирени у старой церкви или на природу за город – с красками, кистями и холстами. Она никогда этому не противилась. А порою летом или в теплые осенние дни все же выбиралась вместе с ним, садилась в соломенной шляпке рядом на раскладной стульчик и наслаждалась каким-нибудь не читанными еще эмигрантскими литературными мемуарами или же свежим сборником стихов, подчеркивая красной авторучкой абзацы и строки. Однажды она почему-то расхохоталась и воскликнула:
– Тема, Тема, ты послушай, что этот великий Еся Бродский написал! И она стала с наслаждением читать:
Теперь сентябрь. Передо мною – сад.
Далекий гром закладывает уши.
В густой листве налившиеся груши
Как мужеские признаки висят.
– Как образно! Как емко! Как точно! – ну правда же, Тема! Вот у кого тебе надо учиться поэзии!.. «Как мужеские признаки висят»…
Услышав это, он тогда даже перестал рисовать багряный клен, кланяющийся обломкам ржавой оградки вокруг заброшенной могилы, – обернулся и посмотрел на Людмилу, в веселых глазах которой поблескивало давно не замечаемое им лукавство. Заметив его удивленный взгляд, она игриво ухмыльнулась и продолжила:
– Ну правда же, Тема, мужская мошонка на грушу похожа!
И она рассмеялась – рассмеялась тем задорным женским смехом со странным намеком внутри, которого он тоже давно не слышал.
– Да, в каком-то смысле похожа, – ответил тогда он, – но твой Еся все же наврал… Ну не может «далекий гром» закладывать человеку уши… Не мо-жет.
Через год или полтора он будет вспоминать и эти строки из Бродского, и этот задорный, двухслойный смех Людмилы, укоряя себя за то, что уже тогда не придал значения этим деталям, которые, как потом оказалось, отражали перемены в ее другой, тайной жизни…
А в то утро, когда он уезжал в Мамонтовку, она засунула бутерброд и термос ему в рюкзак, сонно чмокнула в щеку в прихожей и махнула ему рукой из окна кухни, когда он уже переходил двор наискосок.
Он шел к метро по Осеннему бульвару и опять все та же смутная мысль о предательстве мелькнула в его голове, – но он решительно изгнал ее. Мысль эта была явно неуместна на празднике предстоящего свидания с Натальей.
* * *
День был не по-осеннему теплый, – щедрый подарок бабьего лета.
И вальяжная фигура Натальи, читающей книгу в белом пластмассовом кресле на серой деревянной терраске, и вставленный в тонкогорлую синюю вазу букет из желтых кленовых листьев, и черная бутылка немецкого вишневого ликера, и два пузатеньких (с золотыми искринками света на боках) фужера рядом, и пепельница с дымящей сигаретой, и красная, усыпанная порыжевшими сосновыми иголками, ондулиновая крыша дачного домика, и облитые солнцем шершаво-бурые стволы высоких сосен, – все это словно выплывало из густого тумана загрунтованного холста.
