Ендрусь обхватил старика за колени.
— Говори, говори, крестный, что он говорит?
А тут закачался вдруг дуб от ветра всей своей верхушкой, ветви зашумели, загудели как орган в костеле. Старик Шимон помолчал минуту, поднял седую голову и начал:
— У всего в мире, мальчик, есть свой голос, и все эти голоса — как напевы в песне. А человек, который не понимает такой песни, ходит по миру, как глухой. И леса, что выросли на нашей земле, поют наши песни, а те, что выросли в чужих землях — чужие, и так все. А этот дуб, видишь ли, говорит вот что:
«Дети мои, дети,
Сыновья и внуки.
Кто из вас упомнит
Времена былые?
Дети мои, дети,
Куда делось время,
Как над нашим лесом
Соколы летали?
Гей ты, сокол, сокол,
Древняя ты птица,
От тебя и следу
Нынче не осталось!..»
Ендрусь открыл рот, слушает… Думал, что Шимон еще продолжать будет, но лесник замолчал и только качал головой и курил трубку.
Тогда Ендрусь сказал:
— А вот сосна, крестный, что она говорит?
— У сосны этой, — ответил старик Шимон, — речь такая:
«На небе, с востока,
Загорелась зорька.
Сосенку срубили,
На море услали…
А над синим морем
Там орел гуляет…
Сосенка горюет
О лесах родимых…»
— Боже ты мой, Боже! — крикнул Ендрусь со слезами в глазах. — Жаль мне ее, коли она так жалобно поет… А береза? — спросил он через минуту, — она тоже говорит?
— О-го, — ответил старик. — Береза — болтунья! Все говорит и говорит про себя… Раз одно, другой раз другое, как и всякое дерево, что везде растет. А вот та, что там, налево на горке стоит и шевелит маленькими листиками, она так говорит:
«По лесной дорожке,
По тропинке узкой,
Проходил солдатик
С костылем под-мышкой.
Проходил солдатик,
Напевал он песни,
О родной деревне
Об избе родимой…
Поняла я песню,
Зашумела тихо:
— Бог тебе поможет
Их опять увидеть!»
— Значит, она может разговаривать так же, как человек? — спросил Ендрусь.
— А что? Ведь у всякого создания есть свой язык.
— А ива тоже говорит? — спросил опять Ендрусь.
— Ива, — ответил старик Шимон, — говорит так:
«Ты меня над речкой
Посади, хозяин,
Пастушек пройдет здесь,
Вырежет свирельку»
Ендрусь еще шире открыл рот.
— Ну, что, — спросил Шимон, — нравится?
— Нравится, нравится! Страшно нравится! Когда я теперь пойду в лес, я пойму, что говорит каждое дерево… А ольха, крестный, тоже говорит?
Но у Шимона погасла трубка, он вытряхнул из нее пепел, спрятал в суму из барсучьей кожи, встал с пня и сказал:
— Ну вот ты бы все хотел сразу узнать. Не годится так, мальчик! Ты запомни сначала то, что я тебе сказал, а когда мы еще раз сюда придем, я тебе еще расскажу. Теперь нужно пойти посмотреть, не случилось ли чего худого в лесу.
