Потом Степанов снимает пилотку, вытирает ею взмокшее лицо.
Прежде чем нас успевают о чем-либо спросить, я бросаюсь к Степанову и к тому, другому, в накидке, и, захлебываясь от счастья, прижимаюсь к ним, сейчас самым дорогим на свете людям. На какое-то мгновенье меня озадачивают погоны на плечах Степанова, да и ворот гимнастерки не такой, как перед войной. Но красная звездочка, другой такой нет в целом мире, она не может обмануть.
Солдат смущает бурное проявление чувств с моей стороны. Степанов переминается с ноги на ногу, шмыгает носом и, упирая на букву «о», говорит:
— Огольцы, ну и огольцы…
Это ребячливое «огольцы» и застенчивая улыбка на лице Степанова делают его совсем малышком, почти нашим сверстником.
Высокий отбрасывает капюшон, открывая широкоскулое лицо, огромный лоб с глубокими залысинами. В потные морщины на лбу и на шее въелась пыль.
Последний раз я видел наших солдат в первые часы войны. На их лицах еще не было усталости. Была тревожная растерянность. Полураздетые, они окапывались на улице Мицкевича. И вот, спустя три года, я вижу их вновь. Они совсем не такие, как тогда. Они усталые, откровенно усталые, но в каждом движении спокойная уверенность, свойственная только бывалым людям.
Увидав перевернутую корзину, пожилой присаживается.
— Вы что же, сами здесь? — спрашивает он. — А родители где?
— Там, — говорит Мариан, указывая неопределенно в пространство.
— Ага, ну-ну, — словно поняв, что значит там, соглашается солдат.
Кажется, его уже ничто не может удивить на земле, только что освобожденной от фашистов. Дети здесь, а родители где-то там: в плену, в братской могиле, за линией фронта. Сейчас война, и это вполне уместно «где-то там».
— У меня маму убили, а отец пограничник, только я не знаю, где он, — выкладываю я.
— Так вы не братья, — присматривается к нам солдат.
— Теперь братья. Так сказала Ядвига.
— Кто такая Ядвига?
— Ядвига — его мать, — указываю я на Мариана, — ее гестаповцы арестовали, и мы не знаем, где она сейчас.
— Семеныч! — слышится снаружи.
Это вернулся отлучавшийся Степанов.
— Надо двигать, — говорит Семеныч.
Мне становится страшно, что они сейчас уйдут и мы вновь останемся одни.
Солдат шуршит плащ-палаткой, поправляет автомат.
У самого лаза я останавливаю Семеныча.
— А как же мы?
Поначалу он не понимает моего вопроса.
— Нас вы снова оставляете, — чуть не плача говорю я, — мы пойдем с вами. Мы не хотим снова попасть к немцам.
— Вот оно что? — улыбается Семеныч. — Но они уже того, подмазали отсюда.
