Осенью сорок второго в перелеске у Моховой ямы фашисты расстреляли семьи советских командиров. Мохова и его сыновей заставили копать яму. Рассказывали, что старик помешался, увидав все это. Проклинал антихриста Гитлера. Кто-то из полицаев ударил старика прикладом и, когда тот повалился на землю, пристрелил в упор.
Сыновья Мохова ушли в старосельские леса партизанить.
Мы разглядываем из прибрежных кустов хутор и не решаемся направиться туда. Ближе всего к нам крытый соломой амбар, или, как называют здесь — клуня, напротив дом и коровник, а сбоку, огороженный колючей проволокой и жердями, выгон. Вокруг ни души. Можно бы перебежать к сараю.
Пока раздумываем, снова вспыхивает стрельба, но не где-то в отдалении, а рядом, в той стороне, где мы напоролись на немцев. У дома, который плохо виден из-за клуни, начинают рваться мины.
Мариан тянет меня за руку.
Сразу за выгоном натыкаемся на погребок. Мы заметили его случайно. Если бы не дверь, сорванная с петель, и не зияющий черный лаз, прошли бы мимо поросшего бурьяном и крапивой бугра. Лестница в погребе почти развалилась, осталось две-три ступеньки.
Мы скатываемся в прохладную темноту, тяжело дыша и страшась неизвестности.
Постепенно глаза привыкают к темноте. Погреб довольно просторный. В углу корзина с полусгнившим картофелем и брюквой, поближе к лазу то ли мешки, то ли рогожи… Мариан сидит на мешках. Я вываливаю из корзины содержимое, переворачиваю ее кверху дном и тоже сажусь. Не знаю, надолго ли, но пока у нас есть пристанище. Судя по всему, мы угодили на самую передовую. Теперь никуда не уйдешь, сиди и жди. Только бы немцы не наскочили.
Ночь тянется бесконечно долго.
Мы перетащили тряпье в дальний угол и устроились там, тесно прижавшись друг к другу. Спали кое-как, урывками, поминутно просыпаясь, тревожно прислушиваясь к происходящему. Ночью стреляли реже. Перед рассветом совсем перестали. Стояла непонятная, настораживающая тишина.
Было сыро и холодно. Сквозь отверстие лаза едва серело небо. У меня затекли ноги, поднявшись, решил выглянуть наверх, но у самой лестницы меня остановил нарастающий свист, резкий и пронзительный. Прежде чем я успел что-либо сообразить, рядом разорвалась мина. Запахло дымом, за ворот посыпалась земля. Мариан проснулся, вскочил на ноги, но тут же снова упал, зажимая уши ладонями.
Не знаю, сколько часов продолжается обстрел. В горле сухо и горько. Невыносимо хочется пить. О еде не думаем. И вообще ни о чем не думаем, думаем только о том, чтобы мина не угодила в наш погреб.
