Капитан, должно быть, понял мое состояние.
— Ты не теряйся, все наладится.
— Теперь, конечно, наладится, — соглашаюсь я.
Соглашаюсь, но не нахожу успокоения в этом, потому что беседа неопределенна.
Ефрейтор Смыга вытаскивает из металлического футляра громоздкую, как сундук, пишущую машинку, устанавливает на столе. Кажется, ветхие доски проломятся под ее тяжестью. Смыга закладывает в машинку бумагу. Большие, негнущиеся пальцы с силой ударяют по клавишам, каким-то чудом умещаются на них, исторгая тупой, лязгающий треск.
— Погоди, и так голова болит, — останавливает его Гурьянов.
Но Смыга не слушает капитана, как бы подчеркивая, что есть более серьезные дела, чем разговор с пацанами.
— Погоди, говорю, — уже сердито приказывает капитан.
Ефрейтор нехотя перестает печатать и холодно смотрит в нашу сторону.
С дымящимися котелками в руках является Валентина.
— Ужин вам принесла, товарищ капитан.
«И эта туда же», — улыбается Гурьянов.
— Спасибо, без тебя бы с голоду помер.
— Конечно, сами никогда не подумаете о себе, — упрекает девушка.
— Вот мальчиков отведи к Антону, пусть накормит.
— А потом что? — пытаюсь я выяснить у капитана.
— Посмотрим, — неопределенно бросает он.
Мы идем с Валентиной по двору. Вокруг темно, хоть глаз выколи. Старая луна умерла, месяц еще не родился. Лес обступает сплошной черной стеной. Где-то за лесом взлетают ракеты. Подсвеченная верхняя кромка деревьев кажется вырезанной из картона. Справа по дороге надрывно, преодолевая песок, ревут машины.
Около клуни стоит полевая кухня. Два больших фонаря, оплетенных предохранительной сеткой, освещают участок перед клуней, за пределами которого ночь кажется еще непроглядней.
— Дядя Антон, — обращается Валентина к пожилому сутулому человеку в белой курточке, одетой поверх гимнастерки, — капитан приказал накормить мальчиков.
— Это те, что в батальон просятся?
Он переступает через дышло, подхватывает у стены охапку свежескошенной травы и скрывается в темноте, откуда доносится конское похрапывание и сочное похрустывание.
— Чего стоите, пристраивайтесь тут, — говорит дядя Антон, возвращаясь, — лошадкам своим травы подбросил, сейчас и вас накормлю.
Он накладывает нам по полной миске пшенной каши с жареной бараниной, и когда наклоняется к нам, я вижу его добрые усталые глаза, красные не то от дыма, не то от бессонницы. Под глазами набрякшие мешки.
Мы садимся около огромных кованых колес кухни и уплетаем молча все, что нам дали. А дядя Антон глядит на нас и ласково приговаривает:
