— А где же наша хата? — вскрикнул Никифор. — Груша растет, а хаты…
— Прости, сынок. И вы простите, Виктор Петрович. Нет нашей хаты! И на подворье — ни щепки. Сожгли проклятые каратели. Тут гарцевала целая их команда. Подумали, что я партизанка… Извините, что не сказала сразу…
«Бантам» остановился на подворье. Здесь еще пахло пожарищем. Никифор, выбравшись из машины, побежал в сад.
— Это мы виноваты, что в сорок первом пустили фашистов сюда, за Днепр! — тихо сказал Майборский.
«Сколько же горя вынесли наши матери! — с болью подумал он. — И сколько еще им придется терпеть? Кто ответит! Кто знает?..»
— Чем же вас, родные мои, угощать? Где же вас посадить, дорогие мои, золотые мои гости? — забеспокоилась Маланка Омельяновна. — Все проклятый фашист спалил. Ни кола ни двора. Только вишенки кое-где уцелели. А я курень построила. Хоть от дождя можно спрятаться. А вот что зимой буду делать, и ума не приложу.
— Сейчас что-нибудь придумаем, — сказал комбриг. — Панкратьич! — обратился он к водителю. — Мигом во второй батальон к капитану Тернистому. Пусть комбат прикажет первой роте запрячь танк и привезти сюда дерева на хату. Немцы в лесу много оставили штабелей сосны, дуба…
— А разве танки «запрягают»? — искренне удивилась Маланка Омельяновна.
— Если в лес по дрова, то запрягают, мамаша.
Панкратьич положил на стол солдатский вещмешок с продуктами. Козырнул:
— Есть ехать к капитану Тернистому!
Никифор с замирающим сердцем вбежал в сад. Остановился. Положил ладонь на обгоревший ствол одной из вишен. С нее он в детстве сдирал клей, вкусный такой — не передать словами.
А по этой вишне с двумя стволами от одного корня он, возвращаясь с поля домой, сверял вечером по солнцу время. Работать приходилось и прицепщиком, и трактористом, и комбайнером. Под той вон вишней, опустившей низко к земле ветки, стоял с Мариной. Под ней обнимал Марину, впервые поцеловал.
«Где теперь она? Забрали в Германию? Погибла в партизанском отряде? А может, вышла замуж за какого-нибудь полицая?.. — сердце Никифора забилось громко, учащенно. — Нет, Марина не способна на такую подлость… Надо спросить у матери. Правда, она не хотела, чтобы я гулял с Мариной. Ну и что? Матерям всегда кажется, что их сын самый красивый человек на свете и жена должна быть тоже писаной красавицей…»
Все в саду для Никифора было милым, родным. И вишни с опаленными стволами, и высохшая на солнце трава, и запыленные, потрескавшиеся листочки подорожника, и зеленый спорыш. Такие сады он не раз видел и в донских станицах, и в селах под Сталинградом. Но в родном саду, на родном подворье даже высокая лебеда возле кучи перегноя, даже чертополох и белена не такие, как всюду. Нет, это не обычные сорняки. Это какая-то неотъемлемая часть тебя самого, кусочек твоей жизни. Они видели твои первые шаги, знают тайны твоего детства, твоей юности…
