— Мадам разрешит? — Гардеробщик метнул в сторону Берестова молниеносный взгляд и сделал шаг в сторону незнакомой женщины в длинном приталенном пальто. Увидев, что уголки губ Ивана Ильича одобрительно дёрнулись, он облегчённо выдохнул.
Конечно, на первый взгляд могло показаться, что радужный четвертачок швейцара выглядел намного привлекательнее красненького червончика гардеробщика, но это только на первый взгляд. Фёдору полагались чаевые за саму возможность проникнуть в ресторан, причём такса не зависела от числа вошедших, тогда как в гардеробе каждый воспитанный кавалер, желая оставить благоприятное впечатление, платил за свою даму отдельно. Разумеется, платили далеко не все и далеко не всегда, но если приплюсовать корпоративные банкеты и тех, кто заказывал кабинеты на втором этаже, то спорить с очевидностью было трудно: набегавшие за день чаевые гардеробщика, уютно сидящего в тепле и покое, в несколько раз перекрывали ту сумму, которую получал швейцар, часами выстаивая между дверьми на ногах и ежедневно подвергая себя возможности простудиться.
— Любовь Григорьевна, пожалуйте плащик. — Не скрывая своего восхищения, Александр Викентьевич окинул взглядом роскошную фигуру Шелестовой, рядом с которой худенькая блондиночка с остреньким носиком и маленькими, как у ребёнка, ручками выглядела захудалой серенькой мышкой.
— Спасибо, Саша, как всегда, в точку, — едва слышно кинул довольный Берестов. На правах хозяина, пропуская гостей перед собой, он задержался в дверях зала. Потом запустил руку вовнутрь дорогого английского пиджака, зажал между указательным и средним пальцем две десятирублёвые бумажки и, достав их, небрежным жестом сунул в карман обслуги. — И откуда, скажи мне на милость, у тебя такой собачий чуй? — Не соизволив дождаться ответа, Берестов одобрительно хмыкнул и, на ходу проведя частой расчёской по волосам, прошёл в зал.
За последние четыре года Люба часто бывала в «Славянском», но каждый раз, приезжая сюда, не уставала восхищаться. Здесь, на Никольской, ей нравилось без исключения всё: и длинная улица, похожая на реку, закованную в гранитные берега, и величественные колонны у входа, и кружевная канитель фронтонов. Смешное старинное «мадам» и вишнёвая ливрея швейцара, полумрак длинного зала с тёмными гнутыми перекрытиями потолка и пузатый граммофон на столике у стены, небольшой фонтан с живыми черепахами возле сцены и белые скатерти, стоящие колом от крахмала. Все — от небольших гравюр на стенах до запаха натёртых до блеска паркетных полов — было пропитано аурой старой Москвы, уютной, доброй и неповторимо прекрасной.
