Раз религия дана, она необходимо должна быть общительной: это вытекает не только из природы человека, но и преимущественно из ее собственной природы. Вы должны признать, что когда человек хочет замкнуть в себе то, что́ он в себе создал и выработал, в этом есть что-то болезненное и в высшей степени противоестественное. Находясь в неизбежном общении и взаимозависимости не только в области действования, но и в своем духовном бытии с остальными существами своего рода, он должен проявлять и сообщать все, что есть в нем; и чем сильнее что-либо его возбуждает, чем глубже проникает его существо, тем могущественнее действует и этот инстинкт общения, – даже если рассматривать его лишь с той точки зрения, что каждый человек стремится созерцать вне себя, в других людях, то, что́ его влечет, чтобы подтвердить самому себе, что все, встречающееся ему, имеет общечеловеческий характер. Вы видите, здесь нет и речи о стремлении сделать других подобными себе, или о вере в неизбежность для всех того, что́ есть в одном; здесь речь идет лишь о том, чтобы осознать и выразить истинное отношение нашей индивидуальной жизни к общей природе человека. Но настоящим предметом этого стремления к общению является бесспорно то, в чем человек первоначально чувствует себя страдательным, – его восприятия и чувства; его влечет узнать, не созданы ли они в нем какой-либо чуждой и недостойной силой. Поэтому мы видим, что человек с детства занят сообщением именно своих восприятий и чувств; он охотнее оставляет в покое свои понятия, происхождение которых и без того не может возбуждать в нем сомнения, и еще легче он решается воздержаться от высказывания своих суждений; но что́ он воспринимает в ощущении, что́ возбуждает его чувства, этому он ищет свидетелей, в этом он хочет иметь соучастников. Как может он сохранить для себя именно самые широкие и универсальные воздействия вселенной, которые представляются ему чем-то величайшим и могущественнейшим? Как может он хотеть замкнуть в себе именно то, что сильнее всего влечет его выйти за пределы его личности, и на чем он яснее всего сознает невозможность познать себя только из себя самого? Напротив, когда ему уяснилось какое-либо религиозное воззрение или его душу проникает благочестивое чувство, в нем прежде всего возникает стремление указать тот же предмет и другим и по возможности перенести на них звучание струн своей души.
Если, таким образом, благочестивый человек необходимо говорит, вынуждаемый к тому своей природой, то та же природа доставляет ему слушателей. Ни с каким элементом жизни у человека не связано такое живое чувство полнейшей неспособности когда-либо всецело исчерпать его своими одиночными силами, как с религией. Как только в нем открывается восприимчивость к религии, так он тотчас же чувствует бесконечность своего объекта и свою собственную ограниченность; он сознает, что объемлет лишь малую часть религии; и чего он не может непосредственно достигнуть, то он хочет по возможности осознать и усвоить по крайней мере через других людей, которые сами овладели этим. Поэтому он стремится ко всякому проявлению религии и, ища себе дополнения, прислушивается ко всякому звуку, в котором он узнает ее выражение. Так организуется взаимное общение: говорить и внимать чужим речам одинаково необходимо каждому. Но религиозного общения нельзя искать в книгах, наподобие общения, касающегося понятий и познаний. Слишком много теряется из чистого впечатления первичного творчества в этой среде, которая, наподобие темных веществ, впитывающих в себя большую часть световых лучей, поглощает из религиозного возбуждения души все, что не вмещается в несовершенные знаки, из которых оно снова должно произойти. В религиозном общении через письменность все требовало бы двойного и тройного отображения, так как первоначальное высказывание должно было бы в свою очередь быть передано; и все же непосредственное действие религии в ее великом единстве на целого человека могло бы быть лишь несовершенно отображено в силу многократной рефлексии; лишь когда религия изгнана из общества живых, она должна скрыть свою многообразную жизнь в мертвой букве. Это общение с глубочайшим внутренним существом человека не может также осуществляться в обычном разговоре. Многие, полные благих намерений в отношении религии, упрекали наше время и наш уклад в том, что в товарищеской беседе и в дружеском общении теперь так часто говорят о всех других важных предметах, только не о Боге и божественных вещах. Я хотел бы защитить нас в этом отношении и отметить, что, по крайней мере, в этом выражается не презрение и не равнодушие, а счастливый и вполне правильный инстинкт. Где живут радость и смех, где сама серьезность должна податливо сочетаться с шуткой и остротой, там нет места для того, что всегда должно быть окружено священным трепетом и благоговением. Религиозными воззрениями, благочестивыми чувствами и серьезными размышлениями о них нельзя обмениваться в случайных мелких замечаниях, которые уместны в темах легкой беседы; и где речь идет о священных предметах, там было бы скорее кощунством, чем ловкостью, иметь на каждый вопрос быстрый готовый ответ, а на каждое обращение – готовый отклик. Поэтому религиозный человек отходит от этих, еще слишком широких для него кругов к более интимным беседам дружбы и диалогам любви, где взор и выражение лица говорят яснее слов и где понятно и святое молчание. В обычной же для товарищеских бесед манере легко и быстро обмениваться меткими суждениями нельзя обсуждать божественных вещей: религиозная беседа должна вестись в более высоком стиле, и иной род общества, ей специально посвященный, должен отсюда возникнуть.
