Д'Антеса к Идалии Григорьевне Полетике:
«Примите (в знак нашей всегдашней приязни, и больше) эту не записку, — нет, эту мольбу! Я вне себя, и вы меня, конечно, простите, но я заболел и опять под арестом к тому же, а это много досуга, и значит рассеяться нельзя никак. Я пишу эти строки и почти рыдаю (хотя на самом деле — вы знаете эту мою манеру — в таких случаях я громко, без удержу хохочу), — так вот, я теперь хохочу, как безумный, и обращаюсь к вам с мольбой о помощи, которую только вы по вашей близости к известной особе способны мне оказать.
Ваш ум да подскажет вам путь. Я же готов на все, — готов бросить службу, готов скомпрометировать ее и себя; я готов, наконец, жениться! Объясните ей это, как сумеете только вы, — красноречиво и трогательно-откровенно.
Будьте снова ангелом моим во спасение и в залог памяти, и всего.
Вечно у ваших ног
Жорж де Геккерн».
Эту записку посол, конечно, тотчас бросил в камин.
…Еще во сне Алина почувствовала, что выпал снег, — тот первый октябрьский снег, что растает уже к полудню. И еще Алина услышала голос, спокойный и ласковый женский голос, очень знакомый, — но чей?.. Алина его не узнала. Голос сказал ей в самое ухо, пока глаза бежали по белесым приснившимся полосам, — таким подвижным и беспокойным, точно это были волны не снега, а моря. Голос сказал что-то очень короткое, смысла чего Алина разобрать не успела, но что успокоило ее тотчас.
Она открыла глаза и по яркому свету, пробившемуся сквозь шторы, поняла, что сон был в руку: снег действительно выпал. Кисейные шторы чуть разошлись; ясно белела крыша дома напротив. Звук голоса, услышанного во сне, сразу забылся, и Алина даже не поняла, отчего настроение у нее такое свежее, отчего ей так спокойно. Она все приписала первому снегу, этому урочному обновленью грязной земли. Но с интересом и удовольствием Алина оглядела свою новую спальню, — ту, что отделал для нее дядюшка в первом этаже вместе с пятью другими комнатами.
Своды комнаты едва тронула кисть живописца: гирлянды зеленого винограда змеились по бледно-желтому фону, сплетаясь в центре, откуда спускалась легкая люстра розового стекла. Полог у кровати клубился только над изголовьем, прозрачный, точно фата невесты. Стены по новой моде были затянуты английским ситцем с букетами полевых цветов и колосьев.
Большое напольное зеркало в золоченой готической раме казалось здесь не очень уместным. Алина с удовольствием выставила бы его отсюда, как постороннего человека. Но в него было так удобно смотреться перед балами и после них, отмечая победоносную роскошь своих нарядов и изменение выражения лица.
