— Ты останешься со мной до конца, черт возьми, — вскричал О'Тул, — или, клянусь костями Полк-Моубрея, я перережу твою дипломатическую глотку!
Полк-Моубрей! В эти минуты он вызывал у меня непреодолимое отвращение. Ведь это из-за него я сидел сейчас в этой дыре без гроша в кармане, это по его вине я попал в лапы помешанного на своей тетушке злобного болвана.
Чтобы развеселить нас, Коко спел песню, подыгрывая себе на свирели, — у него была отличная коллекция свирелей, — но я был не в настроении. Сидел, погрузившись в глубокую задумчивость, и О'Тул. Наконец его осенило. Один человек — его звали Рауль — наверняка даст ему за Мириам приличные деньги. Но живет Рауль далеко, за городом, и, чтобы до него доехать, нам придется занять некоторую сумму — в залог О'Тул отдаст Коко пару своих костюмов.
— Но я не хочу никуда ехать, — всхлипнул я.
— Молчать, спирохета! — проревел О'Тул. — Все пути к отступлению отрезаны.
Именно этого я больше всего и боялся, однако чувствовал свою слабость и беззащитность; с Мириам я был связан теперь неразрывными узами. Не стану описывать здесь наше путешествие — читатель узнает о нем во всех подробностях из второго тома моих мемуаров. Скажу лишь, что под воздействием винных паров О'Тул потерял всякую бдительность. Вам когда-нибудь приходилось, стоя на автобусной остановке, повернуться и увидеть всего в нескольких сантиметрах скелет, завернутый в прорезиненный плащ? Мы повсюду сеяли смятение и ужас. В автобусе О'Тул посадил Мириам на место, предназначавшееся для Mutiles de la guerre, и наотрез отказался купить билет, заявив, что Мириам пала на Марне. Кондуктор изменился в лице, чуть было не проглотил прикушенный ус — но сказать ему было нечего. Доказать ведь он ничего не мог. Несколько раз мы сбивались с пути. Один раз мне пришлось стоять в одиночестве на улице в обнимку с Мириам, пока О'Тул посещал одну из тех обитых жестью кабинок, откуда видны ноги посетителя. Я стоял на ступеньках церкви Сен-Сюльпис, когда ко мне, уже во второй раз, подошел полицейский. Почему он заговорил со мной? Принял меня за бунтаря? Что-то заподозрил? Этого я не узнаю никогда. Он обратился ко мне, причем очень вежливо, и указал на Мириам.
— C'est la plume de ma tante, — попытался объяснить я. — Mademoiselle Miriam.
Он сказал: «Tiens» — и приподнял фуражку. Но я был так перепуган собственной попыткой объясниться с блюстителем закона, а также затянувшимся отсутствием О'Тула, что устремился в церковь и спрятался в приделе. Не успел я раскрыть рот, чтобы произнести молитву во славу Вседержителя, как к нам с коленопреклоненной Мириам подошел бледный как смерть церковный служитель и что-то проговорил свистящим шепотом.
