Как узнала я, что купеческая дочь в тягости, так поняла: настала моя пора. Потому что в тягости она была от любимого человека — это по лицу заметно. Когда от нелюбимого — женщина дурнеет, а когда от любимого — такая становится, будто тайну какую знает. И пошла я к одной женщине… Взяла для нее подарки — портище полепное, хамцы расшитые… Говорили, будто она красивые вещи любит, в сундуки их складывает и травой перекладывает, чтобы хорь не побил… Звать ее Пожега, другого имени не ведаю. Может, иным людям она иное имя открывает — это уж пусть на чужой совести останется…
«Пожега, — думала Наташа. — Странное имя. Языческое. В учебнике, помнится, писали, что на Руси до конца девятнадцатого века сохранялось так называемое двоеверие. Будто русские крестьяне внешне брали христианские обычаи, а в душе продолжали оставаться язычниками. Чтили всякую там праматерь и прочее. Церковь кое-где вмешалась, подменила Ивана Купалу Иоанном Крестителем и прочее, но искоренить суеверия не смогла. А потом другое читала, в разных умных книжках, будто никакого двоеверия в помине не было… Целую полемику развели господа ученые… А вот сидит тут такая вот Сольмира и преспокойно рассказывает, как ходила к ведовке по прозванию Пожега… Имя ужасное. Жуткое. Аж в груди щемит, так интересно!»
Сольмира помалкивала, и тишина бродила по светелке, точно гостья, касалась пальцами стен, лениво водила рукой по оконцу в мелком переплете, задевала локтями Наталью и ее собеседницу. И когда снова зазвучал голос Сольмиры, это не спугнуло тишину — напротив, привлекло ее ближе, усадило на постель, заставило слушать.
— Пожега взяла мои дары и долго над ними сидела, — наговорила Сольмира тихо. — Руками по хамцам водила, носом их обнюхивала, головой качала… Как будто слушала что-то, а после обещала горю помочь. «Одно горе другим выгоню», — вот ее слова.
Сольмира тихо засмеялась, и от этого звука у Наташи мурашки побежали по коже. Что там ливонцы с их мечами, что там чудовище, которое подстерегло Наташу в лабиринте и от которого она еле вырвалась! То было мужское злодейство, поняла она вдруг, кровавое, откровенное, творимое при солнечном свете. Куда мужскому злодейству тягаться с женским, тайным, ночным!
Нет ничего страшнее злой женщины. И ни одному мужчине не победить ее, потому что он никогда не догадается заранее, откуда будет нанесен смертельный удар.
Не знал этого и златокудрый муж Сольмиры, которого глупая рукодельница сама приворожила к чужой невесте. А случилось вот что.
