Группа состояла из четырех человек. Один, беспокойно ворочаясь, спал на соломенном тюфяке. Черная бархатная шапочка соскользнула с его головы, выпустив на волю густые черные волосы, тронутые сединой. Начиная от висков борода с заметными седыми прядями темными волнами разметалась по шее, горлу и даже по подушке. Между шевелюрой и бородой проглядывала желтоватая кожа лица, изрытая глубокими морщинами. Туловище спящего облекал просторный шерстяной плащ, некогда черный, но уже заметно выцветший. Костлявой рукой путешественник стискивал на груди складку плаща. Ноги в старомодных сандалиях с распущенными ремнями нервно подергивались. Спящий явно был господином, а трое остальных — его рабами. Двое из них, светлокожие, растянулись на голых досках настила у нижнего края тюфяка. Третий был сыном Эфиопии, чистейших кровей и гигантского роста. Он сидел слева от постели, скрестив ноги, и тоже подремывал; время от времени, однако, он поднимал голову и, едва приоткрыв глаза, с головы до ног обмахивал веером спящего. Оба светлокожих раба были одеты в рубахи из грубого полотна, подпоясанные по талии, тогда как облачение негра состояло лишь из набедренной повязки.
Нередко именно вещи, которые человек берет с собою из родного дома, раскрывают множество подробностей личного свойства. Применим это правило и здесь: рядом с тюфяком лежал необычайно длинный посох, чуть повыше середины изрядно потертый от частого употребления. В крайности он вполне мог служить оружием. Три небрежно завязанных узелка валялись на палубном настиле; в них, надо полагать, хранилась жалкая поклажа рабов, которым приходилось довольствоваться малым в путешествии. Но самым примечательным предметом был кожаный свиток, очень древний, судя по виду, обвитый множеством широких кожаных ремней, покрытый печатями и скрепленный металлическими пряжками, почерневшими, как это бывает с неухоженным серебром.
Внимание наблюдателя обязательно привлек бы этот свиток — не столько своим старинным видом, сколько тем, как крепко стискивал его правой рукой владелец, даже во сне бесконечно оберегая свое сокровище. Вряд ли в нем могли храниться деньги или что-либо увесистое. Видимо, этот человек исполнял какое-то особое поручение и в старом свитке содержались его рекомендации. Да кто же он такой?
Начав с этого, наблюдатель склонился бы над ним и принялся бы изучать его лицо, и тотчас что-то ему подсказало бы, что незнакомец, хотя и пребывает в этом мире и времени, к ним не принадлежит. Такими, возможно, были волшебники в сказках, которые так любил Гарун аль-Рашид. Или был он из тех талмудистов, что заседали вместе с Каиафой во время судилища над кротким Назарянином? Только века смогли бы породить такой призрак. Кто же это был?
