— Та-ак…
И они вступили в прохладную сень леса. И отсекло ослепительный, теплый мир долины. Здесь было так сумрачно, как никогда не бывает в равнинных лесах, известных им. Здесь и не могло быть просветов между деревьями: ведь справа и слева от тропы, идущей по дну распадка, поднимались крутые склоны, откуда взяться просветам? А сверху сырая тропа укрыта непроницаемой толщей темной дубовой листвы — ни лучика солнца, ни ветерка. Не по себе становилось при мысли, что так и пойдет весь их путь через лес. Тем более что они не представляли себе, сколько времени им придется идти.
Нет, здесь не хотелось растворяться в окружающем и сливаться с ним… Напротив, каждая из женщин сжалась, съежилась до физических границ собственного существа, и почувствовала, что величина эта исчезающе ничтожна.
Предчувствие дурного, тоска, сродни той, что наваливалась на сердце по утрам, томили Веру. Это она все придумала… Как же здесь… Даже птиц не слышно. А ведь утро. Но не назад же возвращаться… Бежать. Да и они, девчата, хотели на перевал. Их никто не неволил… И не девочки, слава богу. Да и тропа под ногой. Крепкая тропа… Так Вера уговаривала себя, постепенно привыкая к лесу, вглядываясь то в его тесноту, то под ноги себе: тут и там проглядывал камень — плоские плиты известняка… Говорят, торили дорогу в Старый город генуэзцы, когда-то хозяйничавшие здесь. Видно, не плохо хозяйствовали, раз такие прочные дороги мостили… И века прошли, и ручей то и дело пересекает ее, вода сочится из-под плит — да, об этом и Валентин предупреждал, мол, будет ручей, — а вот не исчезла дорога, осталась, пусть и тропой. Эту тропу до сих пор называют «генуэзской».
Путешественницы шли молча. Свыкаясь с этим темным миром, преодолевая невольную робость. Еще немного, и они бы обвыкли, заговорили. Но лес опередил их. Недаром таким затаенным было его молчание: он выжидал момент, чтобы эти, чужие, уже осознали свою малость в его царстве, но еще не собрались с силами ему противостоять. Лес подал голос в момент их наибольшей слабости и растерянности.
Тишина изорвалась вдруг, будто лопнула гора слева. Громом прокатился по тесному ущелью хриплый звериный рык. Раза два басовое горловое клокотанье взвилось вверх, переходя в злобный вой и снова падая до глухого хрипа, и вдруг оборвалось всхлипом, похожим на хрюканье…
Вот она — тьма первобытного страха… Сердце оцепенело и одновременно взорвалось… Нет, наоборот: оно взорвалось, лопнуло и — оцепенело… Среди собственных развалин…
