Перед отправлением своим в путь Астафьев пришел еще к барину с объяснением особого рода: он отдал ему отчет в том, сколько накопил своих деньжонок в 30 лет. «Чтобы вам, сударь, было известно, – говорил он, – что я уношу из вашего дома; без этого уходить не годится». Подалякринский принудил старика принять еще хотя небольшую прибавку; они обнялись, и Дмитрии, заплакав, поцеловал ручку барыни и барышни и, наказав еще последней, на прощанье, уважать тятеньку и маменьку, ходить около себя почище, чиниться, не обнашиваясь до последнего, а в прочем во всем полагаться на волю Господню, – пустился в путь. На улице он еще раз остановился, поправил котомку, снял фуражку, перекрестился – и пошел.
Была уже поздняя осень, когда отставной служивый, в солдатской шинели без погон, подходил к небольшому селению в Костромской губернии. Он почасту останавливался, осматривался кругом и с трудом только признавал местами знакомые урочища, но зато каждый раз при этом на смуглом, лубяном лице его появлялась топорная улыбка, серые глаза оживлялись и зорко выглядывали из-под нависших седых бровей. Церкви не было в селении; но когда показались на пригорке кресты кладбища, то сутулый старик снял шапку и обнажил поросшую густыми белыми волосами голову, похожую на щетку своего изделия. Он положил три земных поклона, прослезился и, бормоча про себя на ходу, поминал многих из лежавших на кладбище этом поименно. Поднявшись на последний взлобок, он опять остановился и подперся посохом: деревенька вся лежала перед ним; можно было рассмотреть каждый двор и дом. Он опять перекрестился и стоял без шапки, глядя прямо на селение.
– Пятьдесят три, – сказал он наконец, – да, дворов десятка два прибавилось; и у барина усадебка обстроена получше: видно, молодой – должно быть, что теперь правит молодой – хозяин хороший! А избы моей не узнаешь, хоть не ищи! А с этого края избы выросли, и с того края выросли – вон, поди, до самого оврагу! – Вот каково тридцать годов с лишком дома не бывать – и не маленький вышел отсюда, хозяйку покинул, Царство ей Небесное, а теперь – на своем пепелище заплутаешься, ей-Богу!
– А что, – продолжал он про себя, – есть ли кто на деревне, кто бы узнал меня? Навряд ли. Попытаемся!
Он спустился с пригорка и пошел медленными шагами вдоль по улице, рассматривая направо и налево всякую избу и вглядываясь зорко на каждого прохожего. Первого встретил он пожилого мужика, который, видя, что отставной служивый остановился и смотрит ему в глаза, поклонился, проговорил: «Здравствуй, дедушка», – и пошел своим путем. Дальше встретил Астафьев девку, – и та поклонилась молча и, подняв прут, пошла встречать стадо. Старик оглянулся: пыль подымалась столбом по гребню пригорка, с которого он сам только что спустился; рев коров раздавался издали – и из ворот каждой избы стали показываться старушки, девки, старики или дети, готовясь встретить и загнать свою пестравушку, чернавушку или буренушку.
