Видя такую удачу, Астафьев пошел еще дальше в преобразованиях своих и дошел до роскоши: он стал уже требовать миткальцу на простыньки. До прихода его одно только супружеское ложе Ивана Дмитриевича и Анны Ивановны пользовалось таким преимуществом: там, если не всегда, то, по крайней мере, обыкновенно, стлали простыню, но, разумеется, одну только нижнюю, потому что о верхней никто из чад и домочадцев Ивана Дмитриевича, не исключая даже и самого Астафьева, не слыхали; затем, все прочие семьяне спали вповалку, где Бог приведет, и укрывались тем, что случалось под рукой. Астафьев, во-первых, помирил барышень раз навсегда, разделив между ними, силой данной ему власти, все салопы, капотцы и тулупчики, чтобы не было впредь каждый вечер снова ссоры о том, кому чем укрываться; и во-вторых, он мало-помалу построил на каждого и каждую по простыне, для перемены, и даже впоследствии по одеяльцу; он завел в доме несколько сундуков, домашней полковой работы, куда сложено было белье и лишнее платье, между тем как подушки и одеяла складывались на день на те же сундуки; и он же, наконец, настаивал в свое время, чтобы начать учить грамоте ребенка, когда ему исполнялось семь лет, докучая Ивану Дмитриевичу день за день, чтобы он выпросил для этого у адъютанта одного из писарей. Заметим, что сам Астафьев был неграмотен, но он не менее того наблюдал за ученьем и делал свои замечания.
Я упомянул уже, что Астафьев терпеть не мог забирать припасы в долг, как потому, что они всегда от этого становились дороже, так и потому, что он, по мирному расположению своему, страх не любил, как он выражался, собачиться с жидами, лавочниками и перекупщиками, а без этого, при продолжительном заборе и неисправной уплате, конечно, не обходилось. После долгих, но тщетных покушений заменить этот обычный хозяйственный порядок или беспорядок другим Астафьев, наконец, поступил так: подстерегши Ивана Дмитриевича, возвращавшегося с жалованьем в кармане, Астафьев пристал к нему на крыльце и, проводив его до кабинета, или комнаты, носившей название это (хотя в ней и спали свояченицы его, а иногда и гладили белье, да, сверх того, висели по стенам небольшие запасы луку в плетеницах, а в углу лежала кочанная капуста), – но это для нас теперь дело постороннее – проводив Ивана Дмитриевича туда, Астафьев достал из кармана ключик, подобранный и припасенный им нарочно для этого случая, отпер ящик в столе и начал убеждать штаб-лекаря без обиняков положить в стол деньги, уверяя, что они там целее будут; он довольно сухо, но убедительно прибавил к этому, что еще много кой о чем надо подумать, а в особенности необходимо уплатить должишки, потому что уже в забор не дают больше, а только бранятся. «А там не надо больше забирать на счет, – сказал решительно Астафьев, – а станем брать на деньги, где посходнее, так не будем больше и кланяться им, собакам, а еще они нам покланяются: это дело будет лучше». Иван Дмитриевич, которого, правду сказать, принятый порядок домашнего хозяйства, а в особенности долги часто приводили до отчаяния, возразил на это с нерешительностью, что по ограниченности доходов нельзя обойтись без долгов и заборов; но Астафьев отвечал очень положительно и просто: «Вы, сударь, так совсем пропадете, ей-Богу, пропадете; вот что: надо протягивать ножки по одежке; а что наперед платить деньги, что после – все одно, не миновать платить, только что лишних возьмут с вас по полтине на рубль, вот и все. Уж лучше, Иван Дмитриевич, вы меня послушайте: вот извольте денежки положить в стол, не бойтесь, целы будут, я не возьму ни гроша, мне вашего не надо».
