Камилло пропал почти три года назад. Три года – и ни единой весточки. Все, что им удалось разузнать, – Освенцим. Само по себе слово звучало безобидно, будто название детской болезни. Однако стоило шепнуть его среди людей более опытных, как в трех слогах проступал и лязг свинца, и перезвон похоронных колоколов. Конечно, это были только слухи, но слухов этих оказывалось достаточно, чтобы евреи снимались с насиженных мест и бежали в поисках нового укрытия только с тем, что было на них надето. Другие, напротив, старались еще глубже забуриться в свои дома, надеясь, что эта болезнь каким-то чудом их минует, не заметит, обойдет стороной. Чума и правда однажды пощадила Флоренцию. Но гораздо чаще она заходила прямо в ворота.
Самые благоразумные прятались. Камилло прятаться не стал. Он до последнего верил, что итальянское гражданство его защитит, но даже с итальянским гражданством его арестовали и отправили в Освенцим. Больше им ничего не было известно.
Анджело постучал молотком по красной лакированной двери. Пока он ждал ответа, его глаза на секунду метнулись вправо – туда, где обычно висела мезуза[1]. Анджело помнил день, когда Камилло ее снял. Шел 1938 год, и плечи его были широко расправлены, хотя по лицу струились слезы. Едва расовые законы вступили в силу, Камилло переписал дом на Сантино и Фабию. Когда же Анджело спросил, почему он плачет, тот ответил, что ему стыдно.
– Я снял ее из страха. Более достойный человек сражался бы за свою веру. Но я не такой человек. К стыду своему, я не такой.
Дверь медленно открылась, и Фабия выглянула на послеполуденное солнце, щурясь от его лучей и прикрывая глаза ладонью.
– Анджело! – ахнула она. Упавшая было ладонь снова взлетела к ее щеке, а затем так же стремительно – к его. Чтобы обхватить лицо внука, Фабии пришлось вытянуть обе руки. То ли она так уменьшилась с их последней встречи, то ли он так вытянулся.
– Анджело, милый мой мальчик! Сантино, ты только посмотри, кто пришел! – Бабушка оглянулась на просторную переднюю, и глаза Анджело тоже поспешно окунулись в ее сумрачную прохладу. Однако его мысли занимал не отдых после долгой дороги и даже не встреча с дедушкой. Он думал о Еве.
– Вымахал-то как! – заворковала Фабия, и Анджело снова перевел взгляд на ее сморщенное лицо. – Настоящим красавцем стал. Mamma mia! Вылитый отец.
Последующие слова предсказуемо утонули в слезах. Фабия не могла говорить о своем «Анджелино», его отце, без рыданий. Они не видели его уже целую вечность и, как подозревал Анджело, не увидят больше никогда. В этой ситуации он гораздо больше переживал за бабушку с дедушкой, чем за себя.
