В доме бабки Софьи я нашел книги и дневники, по ним и готовился. Из них узнал, что рогатые выходят из проклятых водоемов по всему миру и везде есть те, кто их сдерживает.
В високосные годы после Ламеса в Церковище умирало по пять-семь человек, а рогатому семь душ за весь цикл – только аппетит нагулять. Но четыре года назад он попировал знатно.
У меня все было готово. В комнате среди оберегов стояла и фотография бабки Софьи. Той, которая рисовала на домах защитные символы, спасала тонущего Арбуза из воды, в одиночку держала рогатого в Усвяче, но не смогла довести ритуал до конца, потому что я убил ее.
Солнце закатилось за ельник, Церковище накрыла темнота. Шорохи сделались громче. Голосила ночная живность, хлопали крылья. Все как тогда. Но теперь будет по-другому.
Я умылся кровью черной курицы, запалил костры, взял все необходимое и отправился к реке. Вокруг стрекотали насекомые, квакали лягушки. Полная луна светила мне в спину.
Я шел встречать нечистого.
Александр Подольский
– Перепечь надо, – сказала старуха, наклонившись над Юрочкой.
Кира вздрогнула и дернула коляску к себе. Двухмесячный сын, которого она с таким трудом убаюкала, сонно заворочался и зачмокал, закряхтел, пискнул – и снова замолчал.
– Перепечь, – сурово повторила бабка и, постукивая клюкой, направилась к подъезду. Кира наблюдала за ней, пытаясь унять дрожь в руках, – она никак не могла отпустить ручку коляски, пальцы словно свело судорогой. Старуху она знала – не по имени, в лицо. Сколько Кира себя помнила, та жила в этом подъезде – и всегда, всегда, все эти двадцать пять лет, оставалась такой же – жилистой, сгорбленной, лохматой, с крючковатым носом и бородавкой на левой щеке.
«Ведьма!» – беззлобно кричала ей вслед маленькая Кира, надежно укрытая оравой такой же мелкоты. «Ведьма!» – весело хохотали они, истерично повизгивая, когда старуха грозила им клюкой. «Ведьма!» – шептались ее школьные подруги, идя к Кире в гости и натыкаясь на цепкий, исподлобья, взгляд с балкона.
– Ведьма, – улыбнувшись, сказала она Вове, когда, гуляя с ним под руку, придержала старухе дверь подъезда – а та, что-то прошептав, плюнула им под ноги. Вова ничего не ответил.
Старуха не любила никого – но, справедливости ради, никому и не делала подлостей. Она невозмутимо смотрела на собак, гадящих на клумбы, равнодушно отводила взгляд от пьяных компаний и даже когда у соседей сверху прорвало трубу – всего лишь меланхолично пожелала тем сдохнуть. Правда, через полгода после этого случая соседи внезапно уехали, так что исполнилось ли пожелание, узнать уже было невозможно.
