Воладар только молча махнул рукой в ответ, и продолжение отповеди застряло у Ваэрдена в глотке. В самом деле, что тут еще можно сказать? И стоит ли говорить? Пустые слова, зря сотрясающие воздух, не вернут ни семью, ни облитую помоями честь. Кем надо быть и как надо мыслить, чтобы, не моргнув глазом, пускать в расход ничего не знающих невинных людей? Единым махом довести человека до той грани, когда остается или сунуть голову в петлю или в ярости удариться в месть и глупо погибнуть.
А ты можешь испытывать лишь горькое сожаление и вину без вины. Потому что позвал на помощь. Потому что ради тебя этот человек принес в жертву все без остатка.
«У тебя есть еще я» — хотел сказать Ваэрден — и не смог. Голос испуганно исчез. А ноги приросли к полу, не дали подойти и обнять. Не привык гордый Волк-одиночка утешать ни себя, ни других. Да и подобает ли лезть с ненужным сочувствием тому, из-за кого все это случилось?
Хотелось, скуля, ткнуться влажным носом в ладонь и лизнуть ее преданней собаки, только чтобы хоть немного ушла глухая тоска, отравившая обе души.
«Ну я же есть у тебя, ну!..»
Хлынула прочь из сердца клокочущая буря невысказанных слов и чувств, опустошила, отпустила. А Воладар вскинулся изумленно и тоже замер, глядя прямо в глаза. Неужели почуял? Неужели — понял?
«У тебя есть я».
— Ивона! — позвал Волк.
Девушка тут же с готовностью выглянула. Короткая жесткая косица растрепана, на лбу мучная полоса, в руках мокрое полотенце, а фартук заляпан кровянистой водой. Серые глаза не по-детски смотрят. Слишком жестко.
— Здесь вино приличное раздобыть можно?
— Да, господин, — кивнула она. — У интенданта есть ключ от погреба, так он его прячет, а сам всегда навеселе ходит.
— Пошли к нему Альера, пусть скажет, что я велел достать бутылку лучшего из того, что есть. И пусть только попробуют подсунуть дешевую брагу!
Ивона кивнула и скрылась.
Ваэрден молча плюхнулся на соседний табурет. В маленькое, забранное простой слюдой оконце вползали вечерние сумерки, заливали голубоватым бесцветьем стены, пол, потолок. Лампу зажигать не хотелось — этот источник ненужного человеческого света неизбежно заставил бы тонкую вуаль подступающей ночи огрубеть и сделаться темной. Пропала бы четкость очертаний, та особенная, ночная ясность звуков, которой не бывает даже в самый тихий день. Ифенху застыл, отрешенно слушая, как оживленное суетливое разноголосье крепости постепенно стихает. Человеку рядом с ним было плевать на то, что творилось вокруг, сдерживаемая доселе боль теперь разливалась вокруг него ядовитым, почти осязаемым маревом. И до чего он дойдет, подтачиваемый этой отравой — до самоубийства или до ненависти к Ордену, — зависело сейчас только от самого Волка.
