— Ты видел?
— Зачем видеть. Так везде, в каждой деревне охотятся… И они правы: чем волкам в пасть, лучше в кастрюлю.
И Абрыков поведал мне, как он охотился в сорок шестом году, когда в деревне жил.
— Бор у нас недалеко. Варламовский. Знаешь, может?
— Слышал.
— Так вот. Снегу той зимой уйму навалило. Зимища лютая: морозы, вьюги, метели. Козла в войну почти не стреляли. Некому было. Охотники — кто не вернулся с фронта, кто калекой пришел. Развелось козлов много. В декабре мы с одним деревенским в три приема двенадцать их взяли. Из карабина били. А сейчас какая охота? Убьешь на удачу, а сколько поездишь, намучаешься. Перевелся козел. Волков-то сколько расплодилось… Да что и говорить! Как вспомнишь те времена, сердце радуется.
Мне стало не по себе. Вот он каков, Абрыков!
Шли молча. Дождь не унимался. Вскоре оказались на каком-то покосе. Укладывавшие на автомашину сено трое мужиков в дождевиках оказались из Алабуги. Справились у них о Волчьих болотах. Положение прояснилось: мы очутились с той стороны, откуда к болотам подъезжали.
Побрели вперед.
— Надо подать сигнал, — предложил я, и по лесу тотчас разнеслось эхо двух дублетов.
— Чего палите, бродяги? — закричал кто-то совсем рядом.
Это была стоянка.
* * *
— Где же вас леший носит? — ворчал Костяшин. — Дорогу-то расквасило вконец. Как выбираться будем?
Удобно усевшись на заднем сиденье «Москвича», я уписывал бутерброды; возле примостился Абрыков.
— Пробродили, вымокли, с голоду чуть не пропали, — подтрунивал Максим Николаевич.
— Уймись, остряк, — огрызнулся Абрыков.
— Нам по положению подобает, — ответил Максим Николаевич. — У нас двойная удача. Покажи-ка, Палыч, — обратился он к Костяшину.
Тот как по команде выставил напоказ рогатую голову.
— Пять отростков. Будь здоров козелок!
Абрыков перестал жевать.
— Одного уложили? — спросил он, загораясь жадным любопытством.
— Сколько по лицензии, — ответил Захар Петрович. — А это без разрешения стукнули. — Он вытащил из-под машины волчью шкуру.
— Волка убили? — обрадовался я. — Ну и молодцы.
— Захар разбойника стукнул, а я — козла, — пояснил Максим Николаевич.
Перекусив, я потребовал у Абрыкова лицензию. Сначала он нерешительно посмотрел на меня, но, видимо, сообразив, что сопротивляться бесполезно, молча полез за борт куртки.
— Пусть охотсовет знает, какой ты «активист», — сказал я.
— Напрасный труд, — отмахнулся Абрыков. — Я не из робкого десятка.
— Кто знает… — вздохнул Захар Петрович.
…Когда мы выехали из Алабуги, была темная, хоть глаз выколи, осенняя холодная ночь. Свет фонаря мотоцикла то скользил по раскисшей дороге, то пробегал по придорожным кустам и березам, то уходил в ночную бездну. Прекратившийся было дождь, снова захлестал будто мелкими ледяшками по обветренному лицу, забирался под капюшон дождевика. Не в меру размоченная дорога окончательно превратилась в жидкую кашу. «Москвич» съезжал в кюветы, буксовал. Мы ползли адски медленно. А до города еще далеко-далеко.
