— Ты знаешь, сколько это миллиард, Крейг?
— Сто миллионов, да?
— Бери выше. Тысяча миллионов.
— Ого, — сказал я, только потому, что тут, судя по всему, требовалось сказать: «Ого!». Я понимал, что такое пять долларов, и понимал, что такое пятьсот долларов — цена за подержанный скутер на распродаже по Дип Кат Роуд, которым я мечтал владеть (ну что ж, удачи с этим), и теоретически я понимал, что такое пять тысяч долларов, которые мой отец поднимал каждый месяц, будучи торговым агентом в «Пармело Тракторс» и «Хэви Машинери» в Гейтс Фоллс. Папа всегда вешал на стену свой портрет «Торговец месяца». Он утверждал, что всё это пустяки, но я-то знал правду. Когда он получил «Торговца месяца», мы пошли пообедать к «Марселю», в причудливый французский ресторанчик в Касл Рок.
— «Ого» — это верно, — сказал отец и отсалютовал стаканом большому дому на холме со всеми его комнатами, которые по большей части были бесхозными, и лифтом, который Мистер Харриган ненавидел, но вынужден был использовать из-за артрита и радикулита.
— «Ого» — это чертовски верно.
* * *
Прежде чем я расскажу вам о лотерейном билете на большие деньги и о смерти Мистера Харригана, и о проблемах, которые у меня возникли с Кенни Янко, когда я был новичком в Старшей Школе Гейтс Фоллс, я должен поведать, как так вообще получилось, что я пошёл работать на Мистера Харригана. Всё, благодаря церкви. Мы с отцом посещали Первую Методистскую церковь Харлоу, которая была единственной Методистской во всём Харлоу. Раньше в городе была ещё одна церковь, которую посещали баптисты, но она сгорела в 1996-ом году.
— Некоторые люди запускают фейерверки по случаю рождения нового ребёнка, — сказал отец. Мне тогда было не больше четырёх, но я это помню — возможно, потому что тогда меня живо интересовали фейерверки. — Мы с твоей мамой подумали и решили, что гори оно всё огнём — и спалили церковь на радостях от того, что ты родился, Крейгстер. И какое же там было крутое зарево.
— Не говори глупостей, — сказала мама. — Он тебе поверит, а потом и сам сожжёт какую-нибудь, когда у него появится первый ребёнок.
Они вместе много шутили, а я смеялся, даже если не понимал, о чём речь.
В церковь мы ходили все трое, наши сапоги хрустели по плотному снегу зимой, добротные туфли вздымали пыль летом (мама неизменно вытирала их влажной салфеткой «Клинекс» перед тем, как войти внутрь), а я всегда держался левой рукой за папу, а правой за маму.
Она была хорошей мамой. Я всё ещё очень сильно скучал по ней в 2004-ом, когда начал работать на Мистера Харригана, хотя прошло уже три года с тех пор, как она умерла. Теперь, шестнадцать лет спустя, я до сих пор по ней скучаю, несмотря на то, что мамино лицо стирается из моей памяти, а фотографии лишь немного её освежают. То, о чём поётся в песнях про детей, лишённых матери — всё правда: для них это тяжёлое время. Я любил своего отца и мы всегда с ним хорошо ладили, но те песни правы ещё в одном: есть много вещей, которые ваш отец просто не в состоянии понять. Как сделать венок из маргариток на большом поле за домом и, надев его на вашу голову, сказать, что вы теперь не просто какой-то маленький мальчик, но Король Крейг. Как быть довольной, но не делать из этого чего-то невероятного — без хвастовства и бахвальства, — когда ты начинаешь читать комиксы про Человека-Паука и Супермена в три года от роду. Как ложиться с тобой рядом, когда ты просыпаешься в три часа ночи от кошмара, в котором тебя преследует доктор Осьминог. Как обнимать тебя и успокаивать, когда какой-нибудь старшеклассник, — Кенни Янко, к примеру, — выбивает из тебя всё дерьмо.
