Лысина патологоанатома доктора Лазариуса блестела от пота. Согласно так называемым общим рекомендациям, он даже не открывал занавески, а единственное, чего он мог касаться, это тела убитых. Эти два были еще теплые. Лазариус держал фонарик во рту и записывал в блокноте свои наблюдения. Тело советника Эдуарда Гейссена висело на люстре, которая напоминала огромного паука с вылепленными из воска ножками. К одной из них струной от фортепиано за одну ногу привязан был труп. Руки связаны были такой же струной. Вторая нога свисала под странным углом и выглядела так, будто ее выломали из тазобедренного сустава. Во рту заткнут был кусок разорванной простыни. На голове виден был глубокий разрез. Волосатые плечи и ягодицы искромсаны были синими нитями припухлостей и отеков. Мок посмотрел на мертвую девушку и понял без труда, что эти раны получены от плетки, который она сжимала в правом кулаке. Он подошел к мертвой проститутке. Знакомый, слегка приподнятый подбородок. Он пытался вспомнить, откуда ее знает.
«Сексуальные вкусы и возможные отклонения: бисексуальность, переодевание в куртизанку, украшения на голом теле, длительные ласки перед соитием».
На столе стоял огромный патефон с пластиной. Игла патефона завихлялась с треском. Девушка сидела с раскинутыми руками и ногами на диване. Ее голова была почти отрезана, а затылок опирался на хрупких лопатках. В глазницах пролились бурые сгустки крови. Черная полоса крови покрыла липким слоем глаза, прилипала к вискам и узкими ручьями окружила прижатые уши. Эта ужасная повязка не давала идентифицировать.
— Штыком отрубил ей голову и выколол глаза, — сказал Лазариус и начал более углубленное исследование. — Она была венерически больна. Перед смертью не имела сношений. Нет следов проникновения.
«Перенесенные и текущие заболевания: не знаю».
Кровь Гейссена после привязывания его к люстре наполнила плотной и вязкой тяжестью череп. Повысилось давление, покраснели щеки, нарастал пульс в ушах. Милосердный штык, направленный на артерию в паху, прервал страдания консервативного советника, сторонника сильной отцовской власти, заступника дешевого арендованного жилья и любителя оперы.
«Политические взгляды и партийная принадлежность: сочувствие к НСДАП, а на самом деле примитивная сила ее членов».
— Они мертвы уже два часа, — сказал Мюльхауз. — Я допросил содержательницу борделя. Она не знает, кем является жертва. Его личность знаем только мы — вы, Элерс и я. А, еще Круммхельц, но этот не выпустит пар из рта… Круммхельца был в ночном патруле. Он был один. Это его вызвала потрясенная содержательница борделя. Вот, что мы знаем: Гейссен приходил не часто, но регулярно. Всегда в шесть утра, когда большинство девушек спали крепким, заслуженным сном. Он хотел сохранить инкогнито. Встречался всегда с той же подругой. По телефону. С этой встречался первый раз. Она была новенькой. Он позволял ее сладкие приемы под оперу, — Мюльхауз посмотрел на пластинку «Кольцо Нибелунгов». — Мы знаем, что он любил. Оперу. В алькове и за ним.
