Проснулся снова Иван уже ночью, от настойчивых поглаживаний Маринки, чьи пышные формы с трудом помещались на их полуторном лежбище. То ли она нагрела его, как кошки греют хозяев, то ли нахлынувший на жар не отступал до сих пор — пот струился по Калитину ручьями. Всё случилось в полузабытьи, как по пьянке в их первый раз. Наутро он догадывался, что что-то было, но что именно, припомнить не мог. Жар и ломота в теле сменились теплом и приятной истомой.
«Отогрела всё-таки».
Настроение у Калитина было, как ни странно, отличное. Пока Маринка на кухне соображала нехитрый завтрак, он, так же, как вчера, но уже без испуга и горячности, осмотрел всю квартиру и констатировал, что вещей след простыл.
— Ва-а-а-нь, завтракать иди, — протянула почти по-деревенски с кухни любовница.
Сегодня она выглядела особенно свежей, но всё равно грустной.
— Ты, это, не обижайся за вчерашнее, нервы у меня ни к чёрту. А вещи… да и чёрт с ними. Давно пора было что-нибудь новое купить, — Иван хотел сгладить последствия недавнего срыва.
— Уезжать тебе надо, — Маринка подняла глаза и тут же опустила в стол. — Вроде я тебя должна наоборот к себе привязывать, но жизнь моя уже отжита, — она махнула ладонью, отсекая возможные возражения, — а тебе, покуда не засосало в эту трясину, бежать надо. Я себя знаю, я шалая, моей заботы дольше, чем на неделю, не хватит, а больше тебя и подхватить некому.
Калитин не нашёлся, что ответить, но Маринка и не ждала ответа, что подтвердила, погладив кулак, с зажатой в нём вилкой, измазанной в оранжевом желтке.
«Словно солнечную родинку расковырял», — подумал Иван про себя.
Любовница редко оставалась у него наутро, а тем более на целый день, но сегодня они не могли разойтись. Молча лежали, прижавшись друг у другу, ложечкой, пока бок не затекал, и тогда переворачивались на другой. Переговаривались редко, больше молчали. Иван часто проваливался в приятную бессонную дрёму.
Проснувшись в очередной раз, засветло, Калитин любовницы не обнаружил. Испуга не было, Маринка как раз должна была выходить на смену в своём паршивом кабаке. Иван не верил, что одежда может навредить ей. С чего бы? Может быть, ничего в их отношениях хорошего не было, но и плохого не было тоже. «Живём, хлеб жуём», — как говаривала бабка Зина.
Фонарь за окном уже не горел, и теперь редкого пешехода можно было увидеть лишь в отражениях луж, впитавших холодное серебро осенней луны. Иван, отпивая из кружки холодный вчерашний чай, скользил взглядом от одной лужи к другой. Вот промелькнул в молочной слякоти кошачий хвост, а несколькими минутами позже скользнул по соседнему отблеску тёмный силуэт.
