Генрих Сапгир. Классик авангарда | страница 31



8. Дочь Вавилона, опустошительница!
блажен, кто воздаст тебе за то,
что ты сделала нам!
9. Блажен, кто возьмет и разобьет
младенцев твоих о камень!

Вот концовка псалма у Сапгира (у Сапгира 6, а не 9 частей):

5. Дочери Вавилона расхаживали среди нас
— поскрипывая лакированными сапожками
— шестимесячные овечки
— с немецкими овчарками
— О нори — нора! руоло!
— Хлыст! хлыст! —
— Ершиссен
6. Блажен кто возьмет и разобьет
младенцев ваших о камень[195].

Поэт и литературовед Данила Давыдов вспоминает организованное им выступление Сапгира перед студентами Литературного института в Москве, в конце 1990-х годов: «Большей части аудитории (в которой православных было отнюдь не большинство) показалась кощунственной последняя фраза сапгировского „Псалма 136“<…>. Меж тем, это почти дословная цитата [в отличие от тех огромных отступлений, которые Сапгир позволяет себе в других частях этого псалма и других псалмах] из канонического текста»[196]. Те глубинные — и тормозящие рецепцию читателей — механизмы привычного прочтения религиозных текстов в контекстах русской литературной культуры, на которые указывает Д. Давыдов, действуют при прочтении «Псалмов» Сапгира. Для их адекватного, неопосредованного осмысления лучше всего обратиться прямо к библейскому тексту, а уже потом восстанавливать различные пласты истории и культуры, которые питали тексты переложений Сапгира.

Вавилон «Псалмов» Сапгира — Россия. Вместо древних израилитов в них действуют современные Сапгиру советские евреи. Псалмопевец Сапгира — Овсей Дриз, пьяница («шиккер»), поэт-пророк в стране, в которой к началу 1950-х была обескровлена еврейская культура. «Псалмам» Сапгира принадлежит особое место в мировой поэзии. По масштабу и радикальности переработки иудейских священных текстов, а также по степени внедрения в них реалий современной истории, политики, идеологии и повседневного быта эту книгу можно сопоставить с циклом Аллена Гинзберга «Каддиш» (1959): Вот начало поминального цикла Гинзберга:

Strange now to think of you, gone without corsets & eyes, while
    I walk on the sunny pavement of Greenvich Village,
downtown Manhattan, clear winter noon, and I’ve been up
    all night, talking, talking, reading the Kaddish aloud,
    listening to Ray Charles blues shout blind on the
    phonograph
the rhythm the rhythm — and your memory in my head three
    years after — And read Adonai’s last triumphant stanzas
    aloud — wept, realizing how we suffer — <…>