Вторым значимым аргументом является наше тело и его движения. Даже в наши дни, когда от тела не так уж многое зависит, иногда возникает ощущение великого смысла, которым исполнено то или иное движение. Это совсем не то, о чем мы говорили немного раньше. Там речь шла о возможности преображения, о проявлении некоей истинной сущности вещи или явления. Здесь речь о том, что одушевленное тело существует как субъект само по себе, но, кроме того, выражает некий универсальный смысл.
Рука, держащая сигарету, – это смысл всего сущего; нога, выходящая из поезда, – это основа всего сущего. Если первая группа ощущений вызвана древней памятью рода людского, то я затрудняюсь предположить, чем вызвана вторая группа – разве что милостью Божией, даровавшей нам множество свидетельств чудесного, скрытого в нас. Не так важно, какая группа ощущений более явственна – это уж вопрос выбора. Но рассмотренные вместе, они дополняют друг друга (хотя первая группа иррациональна, а вторая, наоборот, рациональна) и еще более заставляют сомневаться в том, что мир вокруг нас именно таков, каким мы его воспринимаем в обыденности.
Но если тело человека символизирует собой некий смысл, то и движения этого тела можно воспринимать как ритуал. Человек указывает пальцем на что-либо; этот жест не только предъявляет нам указующий перст, но и запускает целый волшебный процесс, полный различных смыслов. Девушка делает два легких танцевальных шага, и если наблюдатель находится в определенном состоянии, он понимает, что в этом движении заключено небесное блаженство. И неважно, что он едва ли сможет объяснить, почему он так считает. Два тихих неуверенных шага старика могут показаться словами, изреченными самой смертью. А может быть и наоборот. Дело не в молодости или старости, и не в эпохах, осуждавших колдовство. Говорят, что самой молодой ведьме, сожженной на костре, едва исполнилось одиннадцать лет.
Упорядоченное движение, родственное ритуальному, естественно для людей. Однако в разные времена отношение к ритуалу заметно различалось. Средневековью нравились масштабные зрелища, и поэтому (впрочем, существовало и множество других причин) оно стремилось подчинить ритуалу многие сферы жизни. Ритуальными были объявления на площадях, ритуальным было вкушение ритуальной пищи – такова евхаристия. Куртуазная любовь была сплошным ритуалом. Само собой, в обыденной жизни ритуал не требовался, но «на людях» он был нормой. Ритуал подчеркивал и усиливал значительность любых действий. Разумеется, в полной мере это касалось разговорной и литературной речи. Формулы пронизывали многие области жизни.
