Ему захотелось выйти за ворота, он повернулся, но в этот миг калитка отворилась и в прямоугольном вырезе ее показалась она — в той же шубке, пушистой шапочке, с заиндевевшими волосами — как часть того загадочного мира, который расстилался позади нее. Он помог ей перешагнуть высокий порог и, глядя на ее немного измученное морозом лицо с белым сахаристым пушком вокруг рта и тем особенным, живым и задумчивым блеском глаз, какой бывает у чутких женщин, когда они взволнованы чем-то, вдруг весь проникся трогательной прелестью ее одиночества, очарованием той непонятной ему ранее чистоты, которая вместе с детской глупостью, наивностью и бессознательной жестокостью делала ее каким-то красивым хорошеньким зверем, которого ни в чем нельзя было винить, потому что он мог жить только так, как хотел, и подчиняться только тем законам, которым подчиняется сама жизнь, а законами этими была неумолимая природа — самый высокий и самый древний закон. И ее ли вина была в том, что никто не понимал этого тончайшего, нежнейшего животного великолепия, этой неизъяснимо прелестной «примитивности», которая на самом деле была вершиной самых изощренных сложностей природы, была наполнена самым глубоким смыслом, но которая в бездне непонимания, в окружении скудной одномерной жизни не могла проявиться иначе, как жалкая, досадная пошлость! И самое жалкое, самое досадное, что трогало его едва не до слез, было то, что она сама никогда не знала в себе того, что он теперь в ней чувствовал, и никогда не поняла бы его, если бы он попытался ей это объяснить, и в этом состояло еще одно проявление ее прелести, как и то, что она мерзла сейчас перед ним, по-детски засунув руки в карманы, стояла на одной ноге, согнув другую, как цапелька... И когда он взял ее руки и, целуя и отворачиваясь, провел по ним щекой, она покорно шагнула к нему, глядя бессознательно куда-то в сторону на огни, которые мерцали так, будто кто-то дул на угли, лежащие в черной печи.
Он спросил ее, зачем она ходила в село; она ответила, что ей хотелось гадать, и он опять с волнением увидел в ней нечто большее, чем она, может быть, на самом деле была. Он ощутил в ней, избалованной и чересчур смелой городской девчонке, робость и неуверенность, пугливое стремление предугадать судьбу, он почувствовал в ней извечную склонность женщины к языческому идолопоклонству, к мистическому таинству колдовства, эту милую, до фантастичности тонкую духовность русских девушек, которая делала истиной самые невероятные чудеса... Он, смеясь и целуя ее ставшие уже теплыми руки, вспомнил про то, как в крещенский вечерок девушки гадали, и про то, как они за ворота башмачок, сняв с ноги, бросали. А что еще мог он вспомнить? Ведь она уже смотрела на него прямо, близко были ее глаза с их невольной и радостной игрой ресниц, бровей, блеска — и блеск этот сливался для него с освещением всей этой удивительной ночи...
