Жека молча тычет большим пальцем. Мусорка стоит в соседнем дворе. Выхлопная труба уже плюет синим дымом, и очередь рассосалась — только под бортом кузова балансирует на носочках белобрысая малявка в цыплячьем халатике под спортивной кофтой. Пока Филипп ковыляет последние десять метров, она успевает забрать опустошенное ведро и бегом рвануть к подъезду. Филипп занимает ее место, и через борт высовывается рука в лоснящейся от грязи рукавице. Стараясь дышать ртом, Филипп подходит ближе, пытаясь разглядеть мусорщика в темноте кузова, но тот высовывается сам, недовольный и сбитый с толку заминкой.
Филипп почти не удивляется, увидев его лицо.
— Нитки случайно выбросил, — хрипло говорит он. — Нитки бы мне забрать. Пожалуйста.
— Еще чего, — говорит мусорщик, и голос у него грубый, как карканье. — Что упало — то пропало. Я в говне ковыряться не буду.
— Пожалуйста, — сипит Филипп. — Мне очень надо…
— А раз надо — так залезай и сам ищи! — говорит человек-ворона и растворяется в темноте.
Оглянувшись через плечо — к счастью, двор пуст, и на мусорку никто не смотрит, — Филипп хватается за борт и задирает ногу. Штаны зловеще трещат. Он безнадежно скребет сапогами по каким-то железкам, все глубже погружаясь в отчаяние, уже готовый отпустить почерневшие от грязи, осклизлые доски, — и будь что будет, и сдались ему эти нитки, — но тут тело наконец справляется с задачей. Филипп наваливается животом на борт, втягивает себя внутрь и валится на мокрый железный пол — крошечный пятачок, расчищенный от мусорных завалов.
— Там где-то, — говорит человек-ворона и кивает на гигантскую осыпь в глубине кузова.
Филипп пробирается к ней наощупь. Под ногами хлюпает, и каждый шаг поднимает новую волну вони, разъедающей глаза. Но чем глубже Филипп продвигается, тем больше привыкает к полутьме и запаху, и вскоре тьма сменяется мягким серым светом, а вонь — запахом гниющих на морском берегу водорослей, соли и чаячьего помета, облепившего дальнюю скалу. Мусорная осыпь отодвигается, расходится в стороны, и Филипп видит клубящийся туман. За ним угадывается холодное море, узкая полоса галечного пляжа у подножия обрыва и серебряные скелеты выкинутых штормами мертвых лиственниц.
Пряжа лежит у самого края. Среди нее попадаются грубые пестрые мотки белой, рыжей, черной шерсти, и запах псины от них мешается с водорослями. Филипп колеблется, не зная, имеет ли право забрать эти нитки, но потом понимает, что Ольга вряд ли за ними вернется. Одиночество, уже, казалось, привычное, наваливается с новой силой. Ему нужны все нитки, какие есть, — потому что когда у истории нет слушателя, она путается в самой себе и становится длиннее, и без особых ниток не обойтись. Без них история будет просто неразборчивой кучей узлов… Филипп торопливо собирает тугие клубки, пытается удержать их в руках, но быстро понимает, что не справится. Он заправляет футболку в штаны, сует неприятно-колючие, чуть влажные нитки за пазуху, но и там места мало. Слишком мало — ему не унести и трети.
