Прав был художник, написавший «Благовещение», когда изобразил «святую землю» похожей на Италию. Он, думалось мне, не обманулся в своем представлении: пейзаж, открывавшийся в ту минуту моему взору, был превосходной иллюстрацией к Ветхому завету.
И я снова порадовался, что вырос в Реканати, где все, что я знал о земле, и все, что мне было известно о небе, слилось в одно целое — в единую реальность. Дети мои росли в Нью-Йорке; мне стало вдруг почему-то очень тоскливо. Несмотря на все преимущества, сколько они все же теряли при этом! Так ли уж хорошо для них, что они там?
Я попытался рассказать о том, как много дал мне собор, но не сказал еще самого главного — он научил меня петь. Мне не было еще и семи лет, когда маэстро Квирино Лаццарини, органист собора, предложил моим родителям отдать меня в «Скола канторум»[3]. Это был детский хор, который он создал недавно при соборе по примеру церкви Базилика в соседнем городе Лорето. Я многим обязан маэстро Лаццарини. Это был замечательный человек, беззаветно влюбленный в музыку, бесконечно ласковый и терпеливый с детьми, даже с теми, которые не проявляли ни малейших признаков какого-либо таланта. Он очень гордился тем, что сумел организовать хор, который, действительно, очень скоро приобрел солидную репутацию, по крайней мере в наших краях.
Помнится, в то время григорианское пение не было обязательным. У нас был смешанный репертуар, в который входила духовная музыка Россини и Руно, и сочинения, написанные специально для нас маэстро Лаццарини, и произведения молодого дона Лоренцо Перози[4], к которому наш маэстро питал необычайное почтение.
Дон Перози был уже в то время руководителем хора Сикстинской капеллы в Риме (он оставался им бессменно до конца жизни) и выдающимся сочинителем той традиционной духовной музыки, которая в Италии получила свое начало от Палестрины. Для меня всегда было огромнейшим удовольствием исполнять его произведения, и я с гордостью вспоминаю сейчас, что он удостоил меня своей дружбы.
В «Скола канторум» нас было человек двадцать, а я был самым маленьким, и маэстро приходилось ставить меня на скамеечку, чтобы голова моя виднелась из-за решетки органных труб. Маэстро был очень ласков со мной и уделял мне много внимания, а я не находил в этом ничего особенного — ведь я был самым младшим в семье и привык, что со мною нянчились. Только когда он стал разучивать отдельно со мной сольные партии, я понял, как много он делал, чтобы научить меня пению.
