Вечером я вернулся домой все еще сильно расстроенный и нашел Катерво в прекрасном расположении духа. Подобное веселье в такой ситуации говорило о полном отсутствии всякого понимания и сочувствия. По его загадочным намекам и улыбкам я понял наконец, что у него есть какая-то новость, и ему хочется помучить меня. Но мне было совсем не до шуток.
- Ну и держи свою новость при себе! — заявил я.
— Хорошо, — ответил Катерво, — но тогда тебе придется сказать профессору ди Стефани, что ты не придешь на прослушивание.
— На какое прослушивание?!— завопил я.
— В воскресенье днем, у него дома, — спокойно ответил Катерво, явно довольный собой. — Он будет ждать нас. Я говорил ему о тебе в академии. Да ты знаешь его хорошо. Это Пьетро ди Стефани. Скульптурой он занимается только для развлечения. А вообще это один из лучших преподавателей пения. Я простить себе не могу, что не вспомнил о нем раньше! Должно быть, потому что он намного старше меня. И вообще у нас как-то не заходила речь о пении. Сегодня я понял, что должен что-нибудь сделать для тебя, иначе ты совсем упадешь духом. Он сказал, что ему не терпится послушать тебя. Ну как, ты доволен?..
В следующее воскресенье мы чинно звонили в квартиру профессора ди Стефани на виа Чичероне. (Между прочим, в Италии всякий человек, который что-нибудь преподает, называется профессором.) Ди Стефани принял нас как-то преувеличенно дружелюбно. К моему огорчению, сначала целый час пришлось смотреть его скульптуры, которые абсолютно не интересовали меня. Это время он ни словом не обмолвился о том, ради чего мы пришли. Я чувствовал себя просто несчастным. Казалось, что он и думать забыл о моем голосе. И вдруг ди Стефани положил свою пыльную тряпку на мраморную группу, представлявшую четырех из девяти муз (остальные пять, объяснил он, появятся, как только у него будет новая, более просторная квартира) и произнес невероятное:
— А теперь, мальчики, оставим одну музу и перейдем в объятия другой. — И затем добавил более определенно: — Пойдемте к роялю.
Сначала он велел мне спеть несколько гамм, затем попросил пропеть отдельные ноты на выбор и, наконец, предложил спеть все, что я захочу из моего репертуара. Я спросил у пего шутки ради, какие именно мессы он предпочел бы услышать... Так или иначе, он слушал меня часа два и не сделал за это время ни одного замечания, если не считать нескольких невнятных «браво!». А затем, не обращая на меня никакого внимания, он повернулся к Катерво и с волнением — похоже, очень искренним — сказал ему:
