Последний концерт, который я дал перед отъездом в Нью-Йорк в конце августа, состоялся во дворе замка «Маскьо Анджоино» в Неаполе; это была большая средневековая крепость, построенная еще анжуйскими королями. Концерт был благотворительный — в пользу жертв недавнего землетрясения. Чтобы придать событию более торжественный вид, все огромное здание крепости было украшено красным бархатом и золотистой камчой. У входа трубили герольды, одетые в костюмы эпохи Возрождения, возвещая о прибытии кузенов короля — герцога и герцогини Аостских, которые тоже приехали послушать меня.
Я с нетерпением ждал случая снова побывать в Сан- Франциско, где попытка маэстро Мерола создать любительский оперный театр нашла хорошую почву и превратилась в ежегодную традицию. Спектакли такого рода стали большим событием в культурной жизни города. Я хорошо отдохнул, был доволен тем, как провел лето, и не предчувствовал ожидавшего меня несчастья.
Наверное, судьба всегда слишком благоволила ко мне, потому что несчастья всегда были для меня неожиданными. Очевидно, именно это и было милостью судьбы — то, что она избавляла меня от мучительного ожидания конца моих близких и освобождала от похоронных забот. Но ни то, ни другое не могло утешить меня, когда 24 сентября 1930 года, за несколько мгновений до выхода на сцену в «Манон» в «Аудиторио чивико» в Сан-Франциско, мне передали телеграмму, сообщавшую о смерти матушки.
Всего несколько недель назад, расставаясь с ней в Реканати, мы обнялись и расцеловались, и я очень уверенно сказал ей: «До будущего года, матушка!» Я не видел тогда ни малейшего признака, свидетельствующего о том, что здоровье ее пошатнулось. Скончалась она быстро и спокойно. Вокруг нее находились ее дети и внуки. Жизнь нередко довольно круто обходилась с ней, но смерть была милостива. Матушке исполнилось восемьдесят три года. Я не мог гневаться на судьбу. Несмотря на это, потеря ее была самой тяжелой утратой в моей жизни. Никакие другие человеческие отношения не могли заполнить впоследствии образовавшуюся пустоту. Никакие радости, ожидавшие еще меня в жизни, не могли рассеять то мрачное облако, которое окутало мою жизнь в тог вечер в Сан-Франциско. После смерти матушки мне оставалось в жизни только одиночество.
Я задержался немного в моей уборной. Я сидел, охватив голову руками, и с изумлением смотрел на телеграмму. Я не мог позволить себе плакать, потому что прекрасно понимал: если это случится, я уже не смогу успокоиться. Тогда я вышел на сцену и запел.
