В это время он мог бы трахать кого-то у себя дома. Если бы захотел — трахнул бы маленького белокурого Роберта Гофа, а он рассказал бы об этом своему дружку Уиллу Шекспиру, заливаясь слезами раскаяния — теми самыми, которых было не видать от этого любимчика публики, дам и публичных дам. О да, Кит Марло мог бы напиваться еще сильнее, смутно вспоминая, что не ел уже сутки, трахаться, как умалишенный, со всяким, кто попал к нему домой, со всяким, кого он поманил идти за собой, как манил некогда своего Орфея.
И думать, думать, думать про Уилла, и о том, что он сделал.
Он сел бы за стол, чтобы взять перо и лист бумаги. О нет, никаких стихов! Стихам не место в зияющей в груди пустоте, полынно-горькой и упорно не желающей оказываться дурным сном. Он накидал бы дрожащей от неизбывной злобы рукой — я буду…
И исписал бы всю чистую бумагу, всю чистую бумагу, нашедшуюся в доме, одним-единственным именем.
Ворота им открыли по первому оклику.
Чуть запрокинувшись, Кит усмехнулся, и прикрыл глаза, делая вид, что его сморила дремота. Надеяться на такую смешную преграду, как лондонские стены, было бы по-детски наивно.
* * *
На миг все: и беспорядок, и странные полуодетые люди, и Кит, в дублете на голое тело, и запах розового масла, и даже малыш Гоф в венке и сорочке, — слилось в единую картину, и Уилла прошило пониманием. То, что происходило в доме на Хог-Лейн, было сродни тому, что он видел уже однажды, в чем участвовал сам, пусть и не совсем по своей воле, в доме юного, влюбленного в Кита, как кошка, графа Саутгемптона.
Кит явно не скучал и не думал скучать, напротив, он делал именно то, в чем упрекал Уилла, и нисколько не считал это зазорным. Для него — не зазорным.
Но раздумывать над столь очевидной, столь жгучей несправедливостью было недосуг: черная карета на мягких рессорах, известный всему Лондону экипаж Топклиффа, уже наверняка была в городе, продвигаясь в Вестминстеру, и увозила Кита, каким бы несправедливым он ни был, на верную и жестокую смерть.
Юный Гоф просил его поторопиться — теперь-то Уилл понимал, что Гоф всего лишь хотел, чтобы он не присматривался к тому, что происходило в доме, — но нельзя было не признать, что мальчишка, сам того не понимая, оказался прав. Времени что-либо предпринять оставалось все меньше, и каждая минута падала, как вода в песок, пропадая безвозвратно.
А он, Уилл, врос в землю у дверей того места, которое совсем недавно считал своим домом и своим убежищем, — и все не мог сдвинуться с места.
