Я тебя в обиду не дам, про себя сказала Настасья Ивановна. Я ведь о тебе все утро думала.
— Настасья Ивановна, — послышался рядом незнакомый голос.
Она вздрогнула и обернулась не сразу, сомневаясь, ее ли зовут.
Перед ней стоял немолодой мужчина. Что-то знакомое проскользнуло в его лице, но что — этого нельзя было определить в первую минуту. И пытаясь рассмотреть мужчину непослушными глазами, старая женщина подняла воробьиную головку и долго вглядывалась в него, и не сразу признала она школьного товарища своего Вани — Алексея Самсонова. С одного двора провожали их на войну.
Она даже глаза прикрыла — как от резкого света: Увидев, что его узнали, Самсонов сказал, нагибаясь:
— Здравствуйте, тетя Настя.
— Здравствуй, Леша, — отвечала она давно забытым ею самой голосом.
— Как здоровье ваше? — трудно преодолевая замешательство, спросил Алексей.
— Жива, — с горькой усмешкой откликнулась старуха. Самсонов огорчился, услышав ее равнодушный, протертый годами голос. Он разом увидел и ее безразлично заштопанное пальто, и валенки с изношенными галошами.
— Давно у вас не бывал, — грустно и растерянно молвил Алексей.
— Давно, — она стояла не двигаясь, как замерзшее дерево, согреваясь от этой внезапной встречи. — Сам-то ты как, Алеша?
— Да все по больницам. — Нехотя откликнулся он, и Настасья Ивановна увидела, как он резко постарел за то время, что его не было. — Вот еле уговорил врачей выписать меня к Новому году, — невесело усмехнулся Самсонов.
Лицо его выражало усталость и нежелание жаловаться на свою судьбу матери погибшего друга.
Он улыбнулся:
— Полгорода объездил, и сюда по старой памяти — тут всегда елочный базар хороший. Я к вам загляну, тетя Настя. Обязательно загляну.
— Заходи, Леша, я тебе всегда рада. Про внуков своих расскажешь.
— С Новым годом.
— И тебя с Новым годом. И твоих всех. Дай бог им здоровья. Выздоравливай скорей, сынок, — Настасья Ивановна прикрыла горькие глаза в предчувствии слезы.
Она несла елочку осторожно, стараясь, чтобы ни одна иголка не упала.
Останавливалась, чтобы передохнуть и снова несла свою счастливую ношу.
Когда было тепло, она часто сидела во дворе вместе со старыми женщинами, а сейчас на улицу почти никто не выходил. Она коротала часы жизни наедине с привычными мыслями. Думы о сыне не были тяжелы ей, они поддерживали ее существование, ибо в каждой жизни есть нравственная идея, которая является ключом бытия, убери ее — и человек станет чахнуть. Незримое присутствие сына рядом с ней не дано было понять окружающим, занятым своими делами. Они готовы были впустить одинокую женщину в свою жизнь и не раз распахивали перед ней ворота своего существования, но там жило веселье, которое мать с корнем вырвала из души своей.
