Это стон самой Земли, поняла мать. Земли, уставшей носить в себе воинственное смертельное железо миновавшей войны, железа, унесшего ее сыночка, ее саму и миллионы других матерей и сыновей. Тяжко планете нести груз, ей бы рожать, а не принимать в свое лоно урожай, обильно снятый войной. Стон Земли ширился и ширился, и Настасье Ивановне казалось, что сейчас он станет огромным, проснутся все живые люди и все мертвые, внимая стону, и все обнимутся, и никогда больше не будет слез войны, и она напрягла свое тельце, желая самой первой услышать этот понятый ею звук, но стон не разрастался более, он как бы сжимался теперь, возвращался обратно к лону, его породившему, словно Земле стыдно было за свою слабость и она должна была молча терпеть свои страдания.
* * *
Темнота казалась ей родной, а свет делал ее одиночество более резким. И внезапно ей представлялось, что она осталась на земле совсем одна, и в такие минуты она не чувствовала ни тоски, ни своего больного тела. В ней исчезло чувство времени, а вместе с ним и чувство боли, она как бы жила в ином воздухе, в другой квартире и совсем не помнила себя прежнюю. И когда она снова возвратилась в свое теперешнее время, оно представлялось ей сном, и в голове появлялась неизвестно откуда взявшаяся мысль: а вдруг и вправду все ее теперешнее существование это сон и она вот-вот проснется и очутится в жизни новой, счастливой, в мире, где все насквозь пропитано светом радости, не исчезающим никогда. После этой мысли настоящее было особенно тяжелым. И верилось, что в той, ощутимой ясно, но неназываемой жизни сын будет рядом всегда, ибо она представляла счастье как жизнь рядом с сыном. И твердая уверенность души в том, что новая жизнь непременно будет, придавала силы, вливала оптимизм, а удары сердца, точно секунды, приближали ее к сыну.
Может быть, человек связан с другими людьми гораздо крепче, чем мы ощущаем даже в минуты кромешного одиночества, которое спускается на каждого хоть раз в жизни.
Черное небо наклонилось над землей, сгущалось, точно хотело раздавить землю, кажущуюся твердой и вечной, а на самом деле хрупкой.
Электрический свет в доме напротив горел слабо, словно бы не решаясь выползти из подъезда. И вся ее жизнь представлялась матери таким же вялым светом, вот-вот обещающим погаснуть.
Была в этой ночи какая-то вечная мудрость, которую она хорошо чувствовала, но не могла отгадать. Ей думалось, что она нашла слова разгадки, но проходил час-другой — и она видела, что слова эти вовсе не те, а нужные слова просочились из ее сердца и навсегда ушли в холодный воздух, и теперь ветер рубил их на буквы и разносил по всему миру, и уже никогда и никто не соберет их воедино, и горечь становилась от этого еще безжалостней.
