Мужик спокойно шел к маме, держа руку в кармане.
Понял…
… – Роуминг – гуд бай! – спел Сергей Лемох в рекламе Мегафона и запрыгал, прям также, как двадцать пять лет назад. Даже прическа почти та же самая.
– Бесаме, бесаме мучо… – сказал он же в «Чао, бамбино», повел коком на голове и запрыгал совсем иначе, еще не измученный четвертьвековой непопулярностью. Дальше камера заскакала за Сергеем, останавливаясь то на девчушках, исполняющих самбу-румбу, то на моряке-анархисте, стреляющим из пулемета «максим» по яблоку на голове официанта, то на цветных фишках, рассыпаемых по зеленому сукну казино. Девяностые пели и танцевали с ярким и легко узнаваемым ритмом техно. И так же пришли в нашу жизнь.
Девяностые вломились в дома как НКВД к врагам народа – лихо, нагло, с огоньком и с совершенно одесской бандитской удалью. «Ви-таки не знаете за Беню Крика? А таки Беня знает за вас…». Ритмично работающее в рабочем режиме сердце СССР вздрогнуло, замерло, как в еще не слышанной никем песне «Сплина» и пошло снова. Застучало рваными сбойками аритмии, гоня яд по артериям и венам страны, разложившейся на сразу мертвого ублюдка СНГ.
Кровь нашего прошлого, оставшегося там, в сигаретном дыме наконец свободно продаваемых мальборо с кэмелом, красивых этикетках спирта Ройал и водки Белый орёл, мексиканских и бразильских сериалах, расстреле Белого дома, смраде и пожарищах Чеченской войны, была черной и густой, как нефть, к Миллениуму ставшая проклятьем и благословением. Кровь эта, то едва бежавшая по сосудам страны, лежавшей в коме, то несущаяся со скоростью последков наследства Королева с Гагариным, стала грязно-мутной.
Как мысли живших там, в лихих, благословенных, свободных, голодных и жирных девяностых. Первые два года демократии свободной новой России, уверенно идущей куда-то в непонятное будущее с капитаном Ельциным, вопили об одном: выжить. И заработать.
А деньги и совесть несовместимы. Большие деньги.
Воровали всегда. Грабили и убивали тоже. Люди есть люди, их не исправишь даже если у руля стоял усатый грузин с трубкой. Что говорить о сытых и мягких семидесятых, перетекших в восьмидесятые, закончившиеся локальными геноцидами, гражданскими войнушками и аферами масштаба страны?
Кварталы сходились с кварталами на пустырях, с велосипедными цепями, «фураги» держали в страхе рабочие районы, блатные вновь и вновь убивали Шукшина в «Калине красной», ножи с наборными ручками, сработанные на «зоне», как и ручки с розами на КПП, были у каждого второго. Но криминал был где-то в стороне, касался своим страшным боком обычной жизни семидесятых-восьмидесятых очень редко.
